Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Да. Мама там подолгу живет, ей воздух нужен.

— А где он?

— Кто?

— Участок.

— В Драгалевицах.

— Дача большая?

— Нет, но красивая. Давайте поедем туда как-нибудь, сами увидите. Я пока учился, так ко всем экзаменам там готовился, от города недалеко, транспорт удобный, никаких проблем.

Сергиев причмокнул, словно во рту у него было что-то сладкое, оперся локтями на стол и снова нажал кнопку сбоку столешницы. Через минуту вошла та же женщина, что брала письма.

— Слушаю, товарищ председатель.

— Марче, позови Камена, Мишо, Стоянова, если не уехал, бая Марина, Сийку, — взмах рукой, — в общем, с этого этажа, на первый не ходи, у меня уже времени в обрез. Давай быстро! Да, и Цецку позови! — крикнул он вслед.

Женщина поспешно вышла (очевидно, выполняет при Сергиеве секретарские обязанности, подумал Гошо), и через минуту начали входить люди; некоторых Гошо уже видел, когда приезжал первый раз, а кто из них Цецка, сразу догадался: этакая «киса», красивая, в джинсах, волосы длинные, блестят, назад зачесаны. Лучше других запомнился, конечно, Мишо, добродушный толстяк; теперь он был в пиджаке, со смешно торчащими на животе пуговицами, последняя пуговица опять была расстегнута. Никто ни о чем не спрашивал — видно, подобные вызовы были в порядке вещей. Входили, садились, кому где хочется, а Сергиев все причмокивал, словно что сладкое во рту держал; когда все собрались, поднял голову и начал:

— Хочу представить вам одного из кандидатов на место Златкова. Вот он, Георгий Александров, или просто Гошо.

Гошо машинально поклонился.

— Только что окончил, диплом отличный, вот он. — Сергиев раскрыл корочки диплома и показал всем, что внутри, потом положил диплом и взял письмо Докторова. — Есть письмо от профессора Докторова, профессор, кроме того, звонил несколько дней назад, просил принять Гошо, он и сам бы его взял, но у него нет в данный момент вакантного места.

— Ну что ж, нам такой парень ко двору, — добродушно выдохнул Мишо, и в его синих глазах, обращенных на Гошо, засветились приязнь и одобрение.

Сергиев кивнул:

— Именно то, что нам нужно. Не агроном вообще, а садовод, и даже хобби его, если его увлечение можно так назвать, нам подходит: он с детства занимается прививкой деревьев.

— А ты уже сказал ему о шести тысячах декаров? — спросил Мишо тоном человека, которому дозволено вмешиваться в дела начальства во всех случаях, когда он сочтет нужным.

— Конечно, в первую же встречу сказал. Так вот, он пришел к нам, принес заявление и соответствующие документы.

Гошо стоял перед всеми этими мужчинами и женщинами, смотревшими на него с явной симпатией, потому что, кроме всего прочего, был он высок, красив, хорошо одет, а его чисто выбритое лицо было таким еще юным.

— Он и вчера приходил, — робко вставила женщина, которую Сергиев перед этим назвал Марче, — но не сказал, по какому делу, и я…

— Это не имеет значения, — прервал ее Сергиев. — Вчера не застал, застал сегодня. Вот, принес документы. А кроме них, и еще кое-что… — Он взял конверт (у Гошо мороз пробежал по коже, душа сжалась, рот открылся в немом крике), вытащил банкноты, пять штук, по двадцать левов каждая. — Вот что еще принес. — И Сергиев поднял их: новенькие, хрустящие.

Гошо снял деньги со сберкнижки на третий день колебаний, книжку мать завела «на черный день», осталось еще триста левов; он попросил кассиршу дать новыми двадцатками, и та удовлетворила его каприз, ведь она была все-таки женщина и не могла отказать милому юноше…

Бумажки торчали веером, как карты, в комнате наступила тишина, даже астматического дыхания толстяка не было слышно, только сердце Гошо билось оглушительно громко, так же громко стучало в голове, а перед глазами поплыли огромные черные круги; он готов был выброситься из окна, но к нему не подойти, готов был перерезать себе горло, но нечем. Ничего нельзя сделать, одно осталось — стой, обманутый, опозоренный, в парадном костюме, под безжалостными взглядами этих мужчин и женщин, затаивших дух.

— Боже, ну и лапочка, — протянула Цецка, а Марче, будто ждавшая, пока кто-нибудь начнет, тут же подхватила:

— Как можно…

Сергиев кивнул:

— Вот именно, как можно.

Громкий вздох Мишо его прервал:

— Подожди-ка, шеф, парень, наверное, что-то не так понял…

Но все это — тишина, изумление, медленно возрастающий шум голосов — враз оборвалось. Сергиев вскочил и грохнул кулаком по столу:

— Вон отсюда, выродок буржуйский! Я пяти кандидатам отказываю, место ему берегу, а он взятку мне сует! Вон! — схватил папку и в ярости швырнул ее в Гошо. Гошо поднял руку заслониться, но не успел, и папка ударила прямо в лицо, документы разлетелись по полу, он в панической растерянности нагнулся, собрал их, боясь прикоснуться к деньгам, и, втянув голову в плечи, бросился из комнаты. Дверь осталась распахнутой, пол в коридоре поплыл вверх, как земля при вираже самолета.

— Ну и поколение, — выругался кто-то за его спиной; он не понял, кто: Стоянов, Камен, бай Марин… И тут же раздался хохот, утробный, издевательский… Гошо показалось, что хохочет Сергиев, но он не был уверен. Это сомнение мучило его потом до конца жизни…

До конца жизни вставала у него перед глазами эта картина, каждый раз вызывая мучительный порыв исчезнуть с лица земли. А тогда, еще не осмыслив происшедшего, не решив, жить или умереть, он ждал на остановке автобус, стараясь держаться прилично, потому что рядом стояли другие люди и нельзя было допустить, чтобы они догадались о его позоре, сраме, ужасе и о желании умереть. Стиснув папку под мышкой, он, не сознавая, что делает, шагал взад-вперед в стороне от людей, уставившись на носки ботинок. Ничего не видя, не слыша от стыда, боли, унижения, растерянности, он ощутил вдруг легкое похлопывание по плечу и услышал шумное пыхтение Мишо.

— Возьми деньги, парень, они тебе еще пригодятся. — И Мишо, протянув ему конверт, снова слегка толкнул его в плечо. — И не убивайся очень-то. Пока жить научишься, и не таких шишек набьешь.

Перевод Л. Хитровой.

Дверь была обита добротной темно-зеленой кожей, крупные декоративные бронзовые гвозди, казалось, с трудом удерживали толстую прокладку. За нее, наверное, не проникало ни звука. На всякий случай он постучал еще раз, прислушался и, не дождавшись ответа, нажал на массивную медную ручку.

Прежде всего он ощутил тепло. За три года пребывания в Африке его тело стало необычайно восприимчивым к перемене температуры; не глядя на термометр, он мог определить прогрев воздуха с точностью до плюс-минус двух десятых градуса.

— Мне нужен главный архитектор, — сказал он.

Сидевшая за большим столом секретарша подняла русую голову. Она была из тех красивых женщин, которые, достигнув двадцати восьми, еще целое десятилетие выглядят не старше и пользуются этим даром природы, как другие — прирожденными математическими способностями.