Росен Босев - Дни, что нас сближают

Они встретились с Коларовым, и художник попросил, чтобы он произнес вступительную речь на открытии его персональной выставки в одном довольно далеком провинциальном городке. В первый момент ему захотелось отказаться — на письменном столе в кабинете ждала незаконченная книга; и хотя какая-нибудь незаконченная книга всегда ждала его на письменном столе, и хотя какая-нибудь незаконченная книга наверняка останется и после его смерти, Александров, откладывая работу, всякий раз чувствовал, что она довлеет над ним. Да и кроме книги, полно было разных обязательств, выступлений, встреч, привычек, важность коих из-за нежелания ехать выросла вдруг до невероятных размеров, превратившись в серьезное препятствие. Но вопреки всему этому в нем вызревало противоположное решение, питаемое надеждой на некую перемену, которая хоть и обманывала его не раз, но по-прежнему жила в нем, не теряя своей манящей силы. Одолеваемый сомнениями, писатель пообещал, что позвонит на следующий день и даст окончательный ответ. Потом он вышел на улицу, но туман мгновенно загнал его в тесный кусочек пространства, в котором он, словно в лифте, двинулся назад, к дому. Он шел и с каждым шагом понимал все яснее, что никуда не поедет. Он вдыхал горький запах тумана и был убежден, что никуда не поедет. Он слушал звон трамваев, приглушенные голоса людей и уже знал, что никуда, никуда не поедет. На углу Графа Игнатьева и Царя Шишмана в его маленькое пространство неожиданно вступил другой человек. На мгновение он стал виден весь, с ног до головы, а потом исчез. Писатель не успел его разглядеть, но лицо, что промелькнуло перед ним, потрясло его, поманило за собой в туман. Придя домой, он, не раздумывая, сказал жене, что через несколько дней поедет в провинцию, и, сердясь на самого себя, заперся в кабинете. Незаконченная книга искушала переменить решение; он вдумался в природу этого искушения и понял: оно — лишь солидно мотивированное оправдание его нерешительности; и если он поддастся, то надолго будет выбит из колеи сожалениями о чем-то навсегда упущенном. Он изо всех сил старался преодолеть это искушение, он даже призвал на помощь классическое правило, которым раньше не руководствовался: прежде чем закончить книгу, нужно дать ей отлежаться; но на сей раз это правило его выручило, и теперь, в поезде, Александров подумал, что, если б даже и не встретился ему в тумане тот человек, он все равно бы поехал. Увидел бы дерево, или дом, или призрачный замок, или, наконец, придумал бы это все — и поехал бы. Он не упрекал себя за этот поступок и тем более не жалел о нем: он достаточно хорошо себя изучил и примирился с собою. Даже к легкомыслию, с коим пускался он в невинные свои приключения, Александров относился благодушно-насмешливо; это помогало ему выбираться из них без огорчений и с легкостью.

Последующие несколько дней он с приятным возбуждением работал над вступительной речью. Картины Коларова он знал очень хорошо, безошибочно узнавал их на выставках, бывал и в мастерской, так что отстукать пару страничек большого труда не составило бы, но ему хотелось добраться до сути, хотелось сказать об этих картинах что-то конкретное, такое, чего никто еще о них не говорил. Он напрягал память, ища в ней образы с картин Коларова, пока наконец они не слились в нечто единое. Теперь он и сам не мог бы определить, что создано художником, а что придумал он, Александров. И вот, перепечатанная набело, без зачеркиваний и исправлений, речь лежит в кармане пиджака. Время после окончания этой работы тянулось медленно, оставалась лишь психологическая подготовка к предстоящему путешествию, и он чувствовал себя опустошенным. Решимость покинула его, а всяческие предполагаемые неудобства показались ему, человеку, живущему удобно, чем-то совершенно непереносимым.

И только нынешним утром, когда необходимость действовать вызвала в нем смятение, он, преодолевая это смятение, почувствовал прилив энергии и на вокзал пришел в приподнятом настроении. А благодарность Коларова, который улыбнулся, жмурясь от солнца, сжал руку и с облегчением воскликнул: «Ну, вот ты и пришел!» — окружила его миссию ореолом дружеского самопожертвования.

…Путь их долог был и утомителен. На станции нужно было пересесть в автобус, но они все прохаживались по перрону, надеясь, что кто-то наконец выскочит из толпы и предложит волшебно-легкий способ добраться до места. Однако вместо неизвестного благодетеля подошел человек в фуражке железнодорожника и объяснил, что им нужно торопиться, если они хотят попасть в городок сегодня: автобус отойдет через десять минут, а следующий будет только утром.

К автостанции они прибежали вспотевшие, запыхавшиеся, особенно писатель: тяжелый чемодан, шляпа и зонт словно сговорились ему мешать. Художник, не замечая его мучений, несся впереди.

Автобус был полон, но они увидели два свободных места и стали к ним пробираться. Чемодан и зонт Александрова задевали за чьи-то колени, спины, головы; писатель непрерывно извинялся направо и налево, но вот какой-то здоровяк выхватил у него из рук вещи, плавным движением перенес их по воздуху и прислонил к кожаным спинкам сидений. Только теперь Коларов заметил, какой у писателя измученный вид, и, то ли с сочувствием, то ли с насмешкой над самим собой, то ли с саркастическим обвинением, проговорил:

— Ну и путешествие! Могли б уж с машиной нас встретить!

Писатель тоже понимал, что могли бы, но промолчал. С самого начала уже капризы, подумал он, хотя в устах художника это прозвучало абсолютно естественно и в высшей степени справедливо.

Они располагались в креслах с такой обстоятельностью, словно нужно было ехать еще целый день, и вдруг переглянулись: их обдало кислым запахом зверя. Напротив, через проход, сидел маленький человечек с обросшими почти до глаз скулами, а в проходе у его ног стоял грязный дощатый ящик, из которого высунулась обезьянка. Была она из тех, что выступают на ярмарках: неухоженная, с оскаленной мордочкой, с длинным хвостом. Она важно им кивнула и взвизгнула.

— Стефания приветствует вас! — проговорил человечек высоким тонким голосом… — Она рада, что вы пришли. Стефания, подай гостям руку, поздоровайся!

Стефания протянула лапку. Художник охотно ее взял, подержал в своей ладони, подмигнул зверьку и весело расхохотался, когда обезьянка ответила ему тем же. Александров едва тронул ее скрюченные пальчики, забился в угол и затих.

Человечек, казалось, только и ждал их появления. Его заросшие скулы расплылись в довольной улыбке. Он вытащил из брошенной в ногах торбы гудулку и подал обезьянке знак.

— Ну-ка, Стефания, покажи гостям, что ты умеешь. Покажи свои способности и таланты, чтоб рассказывали они о тебе повсюду.