Росен Босев - Дни, что нас сближают

Поднялся Брусака ни свет ни заря, да пасмурный такой — глаза бы на белый свет не глядели. Так и слонялся без дела, пока солнце над грушей не поднялось, что во дворе росла, на самом низу. А дольше уже мочи не стало. Вывел коня из стойла, оседлал, с пенька забрался в седло — не те силы, чтоб вспрыгивать, как бывало. И поехал. Куда бы, вы думали, поехал? Догадаться — дело нехитрое, коли припомнить, что там, где стояло когда-то подворье Айдил-бабы, строил Иван Брусака в молодые годы мост; возле этого-то моста и увидел он впервые Алику, дочку Салки Айдил-баба Менеменджи-оглу и Исмет Ярыма-Акювалы; про них вы уж знаете, кто такие. А у самого и жена была, и парнишка только что народился…

В те поры не красовался больше хан Айдил-бабы, спалил его какой-то разбойник, торчали обгорелые стены, да и сам-то Айдил-баба помер с горести, все богатство по ветру рассеялось, один только и остался от его корня отросточек — Алика. А на мост Ивану Брусаке пришлось наняться, потому как отец его, старый Курташ, все еще должен был Косто Миялчову те двадцать наполеонов, а подрядчиком на стройке этот самый Косто и был, попробуй тут откажись, хотя и думать было смешно, что десятью поденными левами выплатить удастся те золотые наполеоны. А что делать, против рожна не попрешь — не в петлю же парню лезть? Косто Миялчову за семьдесят перевалило, первым богатеем слыл по всему краю, да к тому же и в народные депутаты пролез, с таким не потягаешься.

Оттого и пришлось Ивану оставить жену с младенчиком да тронуться в путь-дорогу. Молодой он был, ясное дело, и собою пригожий, в отца вылился, в первый раз шел тогда на мост, на работу рядиться. Прошел он старой дорогой от Горуна до Ясена, уж зеленое облако вербовое позади осталось, и только свернуть хотел к тому месту, где мастера, все больше из итальянцев, ямы рыли под мост, как снизу, от реки, фаэтон показался. В фаэтоне Косто Миялчов восседает, рядом с ним девушка, да раскрасавица такая, каких Иван сроду не видывал. Мчится фаэтон мимо парня, а он все на девушку смотрит, и она на него тоже глянула черными своими глазами. И уж во всю Иванову жизнь не суждено было ему эти глаза забыть…

Тем же вечером ушел он в город, в Горун ночевать не вернулся. К утру только заявился на мост, из себя мрачный, туча тучей. Что за притча? А притча вот какая была: в городе, того-другого порасспросивши, доведался он, что девушку, в фаэтоне которая была, зовут Аликой, что Косто Миялчов запертой ее держит в доме, как у турчанок водится, с прислужницей да с двумя сторожами ночными, так что к дому этому не подступись. И еще того горше — узнал Брусака: у Алики недавно, месяц всего назад, дите народилось от Косты Миялчова, девочка, нарекли Марией. Совсем стало тошно у Ивана на сердце.

Время шло себе помаленьку, месяц ли миновал, два ли, и каждый вечер Брусака, окончивши на мосту работу, отправлялся в город. Чего он там делал, чего вытворял, неведомо, только в один из таких вечеров перемахнул он высокую стену, укрылся в кустах, в сирени цветущей, да за домом стал наблюдать; а там, на терраске, лампа большая горит, под лампой накрытый стол, за столом Косто Миялчов сидит с Аликой, а прислужница таскает им разные угощения. Так и стоял Иван, пока они не наелись, пока прислужница лампу не загасила да не ушла. Вскоре засветилось в доме одно окошко, Иван и догадался, что это Аликина комната. Ужом проскользнул через двор, вскочил на выступ, в окошко заглянул и что же увидел: Косто Миялчов посреди комнаты торчит, усишки свои поганые крутит да чавкает, как старый боров, а перед ним — Алика, в чем мать родила стоит и плачет. Иван аж застонал от муки, с выступа соскочил, перебежал через огромный двор и помчался куда глаза глядят. Вывели его глаза на старую дорогу, потом он через реку перебрел, забился в зеленые вербы и до самого утра там проплакал.

Плачь не плачь, а работу не кинешь, воротился Иван к итальянцам, долг-то надо платить, отцовский долг. Поначалу камни носил, отбивал молотком, а потом мастер один, Пьетро его звали, взял Ивана к себе, начал приваживать к настоящему ремеслу, обучал обтесывать камень да делать кладку. Так у него житьишко и шло: мимо река спокойно волны свои катит прямо к Дунаю, мастер Пьетро то посмеивается на Иванову неумелость, то поругивается, а у Ивана из головы ни днем, ни ночью не выходит Алика.

Снова времени немало прошло.

И однажды случилось так, что мастер Пьетро дал вдруг Ивану сотенную, просто так дал, от доброго сердца, знал он, что парень ни полушки от Косто Миялчова не получает, вкалывает за отцовский долг. Брусака в тот же вечер пошел в город да напился в какой-то корчме; подождал, пока люди по домам угомонятся — хоть и пьяный, а на это-то хватило догадки, — и снова на выступ дома забрался, где Алика жила. Хоронился там до полночи, а потом набрался духу и постучался. Что уж там было, не нам знать, только рано-рано, до света еще, выкрался Иван из того же окошка, сиганул через высокую стену — да и был таков. А доглядчики ночные под стеной полеживали, вдогонку ему со смешком перемигивались.

Так и подошла осень. Потянулись туманы, трава пожухла и заиндевела, листья на вербах и тополях стали желтые, а к западу от реки, вблизи побелевшей дороги, по утрам и вечерам закурились голубые дымки — овчары костерки разводили, чтобы согреться, пахари спешили запахать землю, поспевали до осенних дождей. У моста поднялись уже колонны из тесаного белого камня, средней только недоставало, а там и накат можно стелить. Косто Миялчов теперь на фаэтоне приезжал чуть ли не каждый день, ругался, мастеров подгонял, чтобы спешили, но Алика больше не появлялась.

Зато Иван Брусака наведывался к ней каждую ночь.

Все бы и хорошо, только бес-то опять, видно, от безделья замаялся.

Ладно, коли уж начал я эту историю сказывать, доскажу до края. Взял как-то бес проклятый да и занес старого хрыча в Аликину светелку, когда она и ждать его не ждала, вроде бы с ребенком пришел попрощаться — в Софию наутро собрался, там Народное собрание открывалось, вот и всхлопотался он, народный заступник. Ну а вместо ребенка-то застал в комнате добра молодца. Хотите верьте, хотите нет, а богатство, видать, и силы, и смелости человеку прибавляет, иначе с чего бы этому старикашке в драку ввязываться с молодым? Бросился было на Ивана Косто Миялчов, да тот встретил его в грудки; тогда старый выхватил револьвер и выпустил в полюбовников пулю. Страшный послышался грохот, лампа погасла, в комнате темно стало, как у суслика в норке. И тихо, так тихо, будто покойника собрались выносить, только малышка один разок пискнула, и больше ни звука. А Косто Миялчов руки в потемках растопырил и двинулся искать Брусаку на ощупь, палить больше не стал, словить его решил да придушить.