Юрий Буйда - Пятое царство

Как видите, ваше величество, их царь – их Бог, а их Самозванец – их Христос, сын Божий, посланный Богом в мир, чтобы искупить их грехи своими крестными муками и смертью…

Таким образом, русская история со времен Ивана Грозного – в известном смысле история театральная, история масок и переодеваний, история и одновременно пародия на историю.

Впрочем, такова сама природа истории, написанной людьми.

Кстати, мне рассказывали в Москве, что в детстве нынешнего царя Алексея, надевавшего немецкий костюм, многие почитали за актера, за ряженого…

Окольничий Артамон Матвеев

пастору общины святых Петра и Павла в Немецкой слободе Иоганну Готфриду Грегори написал:

На днях я напомнил государю о лютеранской церкви в Немецкой слободе, на строительство которой, как вы помните, господин пастор, Алексей Михайлович пожертвовал некоторую сумму из личных средств.

Государь благожелательно отнесся и к школе, которую вы создали при церкви для детей как лютеранского, так и православного вероисповедания.

Но особый интерес у его величества вызвало известие о вашем театре, в котором ставятся комедии благопристойного и нравоучительного содержания.

Уверен, вы будете счастливы узнать, господин пастор, что государь Алексей Михайлович изволил приказать вам сочинить и представить на его суд комедию о царе Артаксерксе, Эсфири, ее воспитателе Мордехае и злом царедворце Амане-амалекитянине.

Хочу вам напомнить, что на сцене Артаксеркса следует называть царем, а не королем или цесарем. Слово «царь» находится в Св. Писании, где Давид, Соломон и другие государи названы «царь Давид», «царь Соломон».

Имя царя, которым Богу угодно было некогда почтить Давида, Соломона и других властителей иудейских и израильских, гораздо более прилично русскому государю, нежели слова «цесарь» или «король», изобретенные человеком.

Матвей Звонарев,

думный дворянин и коломенский помещик, записал в своих Commentarii ultima hominis:

«Если хочешь каяться, когда уже не можешь грешить, то это грехи тебя бросили, а не ты их», – писал блаженный Августин.

Это обо мне.

Средняя продолжительность жизни в России – двадцать два года, а значит, в свои девяносто два я живу пятую жизнь.

Каяться поздно – остается жизнь со всеми ее маленькими радостями: я жую мясо без посторонней помощи, мочусь лишь три раза в день и все еще помню наизусть четвертую эклогу Вергилия.

О горестях я научился не думать – старики это умеют, поверьте.

Со временем мир не становится ни больше, ни меньше – он становится легче.

А мир в душе начинается тогда, когда мы принимаем его отсутствие.

Этот майский день был долгим.

Вчера меня предупредили, что государь Алексей Михайлович желает, чтобы я присутствовал на важной церемонии во дворце. На церемонии для узкого круга людей, как было подчеркнуто в письме.

У меня было время, чтобы хорошенько выспаться, а утром еще и немного поработать в своем кабинете.

Потом я выпил чашку бульона из мозговых костей – это средство помогает часами сохранять бодрую неподвижность – и отправился в Кремль.

Ноги плохо слушаются меня, а спастический паралич не позволяет крепко держать кинжал, да и поводья часто выскальзывают из рук, поэтому я вынужден передвигаться в повозке или в паланкине, в окружении телохранителей и глашатаев.

Впереди обычно идет громадный Андрей Шведов, сын моего домоправителя и правнук Олафа. Люди называют его Шведом и боязливо расступаются, когда он приближается к толпе.

В Кремль я прибыл раньше назначенного времени, но, пока переводил дух да поднимался по дворцовым лестницам, дежурный дьяк успел дважды прокричать о выходе государя. К третьему крику я стоял где положено – справа у окна, на почтительном расстоянии от стола и кресла с высокой спинкой, предназначенного для его величества.

В узкий круг, о котором сообщалось в приглашении, входили всего три человека – я, окольничий Артамон Матвеев, глава Малороссийского приказа, и дворянин Федор Большой Отрепьев.

Церемония, как я и предполагал, заняла немного времени.

Дьяк зачитал именной указ о разрешении Федору Большому Отрепьеву и всем его родственникам называться родовой фамилией Нелидовы.

Лишь немногим было известно, каких трудов стоило мне и моим покровителям добиться, чтобы Алексей Михайлович решился на такой шаг в обход Боярской думы.

Федор Большой Отрепьев упал на колени, и государь позволил ему поцеловать свою руку.

– Иди, – прошептал дьяк Отрепьеву, указывая глазами на дверь, – и подожди меня в канцелярии.

Государь уже стоял у двери, ведущей во внутренние покои, и о чем-то оживленно разговаривал с Матвеевым. В его доме царь познакомился с нынешней своей женой Натальей Нарышкиной, и с той поры карьера Матвеева стремительно пошла вверх. Поговаривали, что не сегодня завтра царь назначит его главой Посольского приказа взамен слишком упрямого канцлера Ордин-Нащокина, помешанного на прорыве России к берегам Балтики. А может, все дело в возрасте: Матвеев старше государя всего на четыре года, а канцлер – на двадцать четыре.

Я поклонился – государь рассеянно кивнул – и последовал за Отрепьевым. Но во второй, темной прихожей свернул в узкий коридор и спустился по лестнице прямиком в помещение для прислуги, где меня ждал Швед.

Мне не хотелось снова встречаться с Федором Большим, чтобы в тысячу первый раз выслушать благодарности и историю величия, падения и возрождения рода Нелидовых, которую я давно знал наизусть.

С Красной площади тянуло запахами жареных пирожков, сирени и кваса.

– Домой? – спросил Швед, когда я удобно устроился в паланкине.

– Но без спешки, – сказал я.

Швед закричал зычным басом:

– Расступись!

И паланкин плавно поплыл над толпой.

По пути домой я думал о том, что вечером можно заехать на Печатный двор, где собирается молодая компания: переводчики, молодые дипломаты, издатели «Курантов», редакторы типографии, дьяки и подъячие из разных приказов…

На днях мы обсуждали проблему перевода на иностранные языки титула государя – Тишайший, который по давней традиции писался по-латыни Clementissimus.

Кто-то вспомнил, конечно же, как Тишайший бил боярина Д. по щекам, приговаривая: «Ты с кем споришь? С богом споришь!»

Ничего себе Clementissimus!..

Смеялись вежливо.

Щеголь Леонтьев из Посольского приказа – узкая голова, стриженная наголо, под парик, короткие красные сапожки – заметил, что французы называют Алексея Михайловича Très Gracieux.

Загомонили, пробуя подобрать русский аналог и перебивая друг друга: «Приятный… ласковый… милостивый… самый милостивый…»