Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

— Киш, — окликнула его она, — а ты сам это придумал?

— Что именно? — не понял он.

— Про то, что без восхищения невозможно считать что-либо гениальным?

— По-моему, это очевидно, — пожал он плечами.

— Очевидно, когда уже кто-то это высказал, — не согласилась Варвара. — Это из серии «Я тоже так могу» — кажется, что легко, а на деле, поди попробуй, ничего не получится.

— Ну хорошо, — согласился он. — Хотя мне и неловко приписывать себе такую очевидность, в рамках этой раскопки пусть считается, что она принадлежит мне.

— А чем можно восхищаться в этой истории с Францем?

— Красотой, — ответил Киш, не задумываясь. — Всегда или почти всегда люди восхищаются красотой — даже если речь идёт, к примеру, о мужественном поступке. Потому что мужественный поступок — это красивый поступок. И благородный поступок — тоже красивый поступок. Так же и во всём другом. Можно видеть эпичную красоту «Войны и мира» — не отдельных сцен или персонажей, а всего романа, как во дворце или крепости восхищаешься не только отдельным интерьером, а общим рисунком здания, с его мощью и гармоничной соразмерностью частей. Можно видеть элегантность комбинаций в шахматных партиях, грандиозность замысла в симфониях, изящность математических решений, красоту эксперимента в физике и химии. Ландау, например, говорил, что был потрясён невероятной красотой общей теории относительности. Вероятно, в истории Франца тоже есть какая-то красота, которую мы не видим — или просто пока не пытались увидеть.

— Красота, которую мы не видим, — повторила Варвара задумчиво. — Киш, а может быть, это не с ними что-то не так, а с нами? Какая это красота, которую мы не можем увидеть?

— А вот это непростой вопрос, — вздохнул он. — На вкус и цвет, как известно… Может быть, ключ к отгадке в том, почему Франц завещал сжечь все свои бумаги?

— Это лишь один из элементов истории, — Варвара с сомнением покачала головой. — А их явно притягивает вся история Франца, а не только её финал.

— А мне кажется, в этом финале есть особая драматическая сила, — продолжал Киш, увлечённый своей внезапной мыслью. — Вот все знают, что за собой надо убирать — после еды, сна, работы, пикника… А Франц, похоже, счёл, что и после всей жизни нужно произвести приборку. Ты же сама сказала: он словно стремился не оставлять следов! Гениальная догадка, гениальная! Он попросил друзей, чтобы те сожгли его бумаги, когда уже точно станет известно, что они ему не понадобятся, то есть после его смерти. А сам не сжигал, потому что надеялся жить. То есть попросил друзей об услуге — убрать за ним. И это поразительно: обычно люди стараются оставить после себя какой-нибудь след, а он решил, что это нескромно и неаккуратно. В этом есть какая-то невероятная метафизическая тяга к чистоте, тебе не кажется?

— А может, ещё он боялся, что кто-то заглянет в его бумаги и станет насмехаться? — задумчиво предположила Варвара.

— Одно другого не отменяет, — поддержал он её. — Возможно, он был гением очень неуверенным в себе — что-то вроде напыщенной бездарности, только наоборот. Возможно, в этом и есть красота его истории — в том, что он не захотел оставлять следов и в этой неуверенности гения в своей гениальности?

— Мне так жаль Франца! — жалобно вздохнула Варвара. — Он такой замечательный! И как хорошо, что мы это увидели!

Киш кивком дал понять, что разделяет её чувства. Он уже знал, что раскопка успешно завершена, и теперь ждал, когда это поймёт и Варвара.

Озарение произошло несколько мгновений спустя.

— Киш, мы стали кафкианцами! — внезапно выдохнула она и замерла на месте, слегка согнув колени, словно это открытие её придавило. — Ты понимаешь это? Мы увидели красоту его гениальности!

— А ведь и правда! — он улыбался её радости. — Поздравляю с успешной раскопкой!

— Какие мы молодцы, — воскликнула Варвара. — Мы ведь молодцы, правда?

— Молодцы! — подтвердил он. — У нас получается отличный тандем!

— Киш, давай обнимемся!

Он остановился, быстро огляделся по сторонам, наугад сунул транспарант одному из идущих следом кафкианцев и крепко обнял Варвару, чувствуя, как она привстаёт на носках, и его шею обвивают её горячие руки, и запах её волос, пронзая мозг, бьётся о стенку черепа в районе темени.

— Я думала, ты меня поцелуешь, — поделилась Варвара, когда объятия с большой неохотой разомкнулись. — Мне так показалось.

— Тебе не показалось, — признался Киш, — я еле удержался. Хотел, но вдруг понял, что так можно смазать хорошую концовку. Мы же хотели обняться, как сообщники, обстряпавшие удачное дельце. От полноты чувств, так сказать. А поцелуй — это уже начало совсем другого дела. Не имеющего к Францу никакого отношения.

— Ты любишь ясные чувства, — оценила она. — Из тебя бы вышел хороший тенетерапевт.

— Сомневаюсь, — засмеялся Киш. — Я даже не знаю, что это такое — любить чувства.

Он забрал обратно свой транспарант у терпеливо ожидающих окончания лирической сцены следующих за ними собратьев по Кафке, и они кинулись догонять ушедших вперёд.

— Вообще-то, это хорошо, что ты не тенетерапевт, — продолжала Варвара, когда они снова перешли с ускоренного шага на степенный. — А то мы бы были не сообщниками, а соперниками. А с чувствами всё просто: нам нравятся одни состояния и не нравятся другие. Есть люди, которые любят смешанные чувства: им нравится погрустить или насладиться страхом, — это такой эмоциональный романтизм. А есть представители классицизма — люди, которые предпочитают ясные чувства…

— Получается, я — классицист? — засмеялся Киш. — Старею, однако: раньше меня больше привлекал романтизм… Слушай, а ты сказала: если бы я был тенетерапевт, мы бы стали соперниками. Ты такая ревнивая к успеху коллег?

— Не очень, — помедлив секунду, ответила Варвара. — Ну то есть ужасно. Нечасто ревную, но если ревную — гори земля, замёрзни солнце. А ты?

— Тоже нечасто и тоже сильно, — снова засмеялся Киш. — Мы с тобой страстные натуры!..

Пройдя улицами и переулками, отряд спустился к набережной Влтавы. Здесь вечерняя, остывающая от зноя Прага, была особенно прекрасна. Шедшее с горы солнце блистало на крышах соборов и на лёгких волнах реки, отражалось в стёклах узких старинных окон, золотило стены домов.

Внезапно Киш почувствовал, что он счастлив. Рад детской, переполняющей радостью, какая бывает от наступления долгожданных огромных каникул и полученных за хорошие отметки подарков, и ожидающихся приключений. Всё это — только ещё сильней, потому что рядом была Варвара.

— Милая, — окликнул он её сверху.

— Да? — она подняла к нему лицо.

— Я тебя люблю!

— Киш? — Варвара не столько удивилась, сколько не ожидала услышать его признание сейчас.