Анатолий Ким - Радости Рая

Говорят, в Судный день все умершие встанут из гробов как ни в чем не бывало, а Николай Федоров, учитель Циолковского, убеждал, что наука человеческая может воскресить всех умерших отцов в их родной телесности. Вот и выходит, что тело человека безсмертно, а душа у него умрет. Потому что душа, когда человек умирает, покидает тело навсегда, ибо оно, умершее в муках, становится мерзостным и смердящим. К сожалению, и в такое тело, пусть даже в самом лучшем виде воскрешенное, клонированное из кусочка гнили, никакая душа, вкусившая райского блаженства и вдохнувшая аромат лотосов рая, не захочет вернуться.

И после Федоровского воскресения останутся триллионы тел стоять на месте, растерянно разведя руки, — не имея в себе души. Придется тогда тем, кто воскресил эти тела, влив в них эликсир безсмертия, разыскивать и насильно тащить назад к ним их родные души, давно освободившиеся от бренных тел. Легкое ли это дело!

Мне, проспавшему Конец Света — 2012, отправившемуся в обратную сторону на двух крыльях Александрах, не пожелав после воскрешения возвращаться в старое бренное тело, довольно потрепанное и обветшалое к моменту Армагеддона, — мне пришло в голову удариться оземь на том самом месте, где я родился, и восстать на маленькие ножки маленьким ребенком.

Но для того чтобы совершить такой метафизический обратный прыжок, мне нужно было попросить на то соизволение моего ангела-хранителя. Если я самовольно вернусь в свое детство, то буду автоматически лишен ангельского заслона. А другой защиты в детстве нет. Я должен был убедить ангела Сергия, что возвращение всего на один день самого раннего моего детства не нарушит его служебного распорядка и не заденет ангельской чести, ибо этот день не удлинит срока моей положенной жизни — ведь тогда я должен умереть ровно на один день раньше.

Он увидел меня и стал широкими спиралями набирать высоту, а я начал такими же кругами снижаться с онлирской высоты. И где-то на грани двух миров мы закружились в воздухе, друг возле друга, как два орла в поднебесье.

— Зачем ты хочешь вернуться к детству? Снова желаешь прожить свою жизнь? Или заново? — спрашивал мой ангел-хранитель

— Нет. Жизнью своей я доволен. Не хочу прожить ее ни по-другому, ни заново. Я прошу вернуть меня всего на один определенный день.

— Что ты потерял в этом дне? Что ты там забыл? Какие радости рая?

— Их нет на земле.

— Ты понимаешь, что в тот день я уже не смогу защитить тебя? И если в том дне, куда ты вернешься, ты нечаянно погибнешь, то уже ничего не будет из того, что ты наработал во всей твоей остальной жизни. Судьба твоя будет вырезана из вселенской Всемирной Паутины.

— Надеюсь, Бог помилует меня, — ответил я, однако весь похолодел от страха.

— Ну будь по-твоему. Под занавес на один день отпускаю тебя погулять без моей защиты. Иди в свое детство и постарайся не погибнуть в нем.

Обменявшись такими словами на том языке, на котором изъясняются меж собой звезды, деревья, боги, ангелы, звери и люди-прозорливцы, мы с моим ангелом-хранителем Сергием уже хотели разлетаться в разные стороны и делали над горами Алатау прощальные круги друг возле друга. Все твари, смотревшие на нас снизу, с земной поверхности, — суслики, куропатки, дрофы, олени, сайгаки, волки, овцы, лисицы, зайцы и человеки — полагали, что два беркута описывают неспешные круги в воздухе небес, спокойно обсуждая меж собою какие-то свои орлиные дела.

И вдруг среди ясного неба словно гром прогрохотал, сотрясая гряды гор Алатау и всю прилегающую к ним обширную равнину в голубых лентах вьющихся рек, в зеленых, желтых, бурых заплатах — цветущих, зрелых и вспаханных под зябь полей. И с высоты гораздо большей, чем наше орлиное парение, наплыл грозный гул, и появился над нами самолет, сверхзвуковой военный истребитель. Но мы-то с Сергием знали, что это не реактивный самолет, пробивший звуковой барьер, а тоже ангел, но более высокого ранга, чем мой хранитель Сергий. Это был пролетающий мимо двадцать первого века Архангел Сахлин. И он коротко пробил в мои мозги следующий текст на языке вселенной всех миров:

«Ты был писателем под моим покровительством. Ты хотел написать прекрасные книги прекрасными русскими словами, и я тебе дал их. Пришел срок, и я предупредил, что уже не так много осталось слов, отпущенных тебе на художественное творчество, ты внял моему предупреждению и написал последний свой неистовый метароман, который первоначально хотел назвать „Свободен“, но потом назвал — „Остров Ионы“. В конце его, когда у тебя оставалось всего 51 слово, ты отдал их под финальное стихотворение. Ты так и предварил стихи этими словами, мол, осталось слов „пятьдесят одно“. Но ты совершил подлог, надеясь, что никто не станет скрупулезно считать, сколько слов в финальном стихотворении на самом деле, — написал сорок девять слов вместо заявленных пятидесяти одного. Ты два последних слова утаил! Вот эти два утаенных слова: радости рая.

Когда прошло некоторое время, ты посеял их на тайном поле своего подпольного романа, и два зерна дали почти сто двадцать тысяч слов! А ведь после „Острова Ионы“ ты пообещал мне не писать больше романов. Ты стал переводить на русский язык видных, ведущих, выдающихся, народных, великих и самых величайших писателей казахской литературы, считая, что перевод с подстрочника не является писательским творчеством. Ты почти на 80 % был прав, а на 20 % я закрыл глаза и дал тебе возможность заниматься переводами. Всю эту работу ты проделывал неплохо, тщательно и честно, мозгов своих не жалел, и я не мешал тебе работать, делая вид, что не вижу в том никакой крамолы. Но в промежутках между переводами двух громоздких томов казахских эпических авторов ты, словно афганский душман, сажавший опиумный мак на тайном поле, взращивал урожай нового романа, начатого от двух утаенных от меня слов: РАДОСТИ РАЯ. Ты помнил о моем запрете — больше романов не писать, но, прячась между двух хребтов очередных переводных эпических опусов, отгородившись ими от меня, ты засевал поле нового, утаенного от меня романа.

Но ведь я все знал с самого начала. Разве мог бы ты каждый сезон снимать урожай и довести его почти до ста двадцати тысяч слов, если бы я потихоньку не давал их тебе? И опять я делал это в нарушение своих служебных обязанностей. Я снова пожалел тебя, безумного автора, который сошел с ума из-за любви, пусть даже это было и сомнительной любовью к сочинительству. Я знал, что в конце ты придешь к пониманию полной своей несостоятельности и метнешь свой последний испуганный взгляд в мою сторону. Но Бог тебе судья — не стану я наказывать безумца. Завершай свой труд, я мешать не стану. Ты СВОБОДЕН».