Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Если бы родился мальчик, я назвала бы его Иваром, — сказала Кристина. — Но родилась девочка, и я назову ее Кларой. Что я еще могу сказать?

Крохотное личико, еще слишком маленькое, чтобы улыбаться, но достаточно большое, чтобы на нем запечатлелось свидетельство его происхождения, подтвердило уверенность Кристины в том, что любовь всегда торжествует. Природа преподнесла ей подарок, и истинный отец оставил на нем свой автограф. Ивар послал последний привет из иного мира, передав своей дочери волевой подбородок, прямой нос, высокий лоб, темные брови и черные волосы.

Клара разделяла ее ликование. Кристина словно обманула судьбу. И все же что-то в Кларе плакало, как будто ее вновь покинули. Когда мы несчастны, то нуждаемся в обществе тех, кому так же плохо, как нам, в этом горько-сладком подтверждении того, что мы страдаем не из-за невезения или неверного решения, но потому, что таков закон жизни. Кларе казалось, что с этого дня ей труднее стало нести свой крест.

Ее собственный ребенок провел много дней на пострадавшем корабле, один с человеком, который, в чем в Марстале больше не сомневались, был убийцей. Кнуд Эрик мог умереть, и она знала, что смерть его, как и все прочие, как смерть Хеннинга и Альберта, будет для нее жгучей пощечиной от жизни. Никто не хочет с ней знаться. Все они повернулись к ней спиной, ушли во мрак, в глубину или в море, а последнее — то же, что смерть.

Хельмер и Вильгельм вернулись домой вместе с Кристиной. Вильгельм еще не пришел в себя после тяжелого похода через Атлантику. Хельмер, стоя перед отцом и матерью, громко рыдал. Он пошел в подмастерья к бакалейщику Минору Йоргенсену.

А Кнуд Эрик?

Он остался следить за кораблем, ожидая прибытия новой команды. Клара исходила из того, что ему так приказали, и пошла к судовладельцу, брату покойного капитана Баера, Херлуфу Баеру. Она представляла себе их встречу как встречу судовладельца с судовладельцем, мужчины с мужчиной. Именно эти слова она мысленно произносила, заходя в судоходную контору на Конгегаде.

— Я, конечно, понимаю, что мальчику досталось, — сказал Баер после того, как поднялся, пригласил ее войти и вновь уселся на свой обитый кожей стул и, казалось, слился с ним, являя собой образец невозмутимости и — она не могла не заметить — мужского авторитета. — Но кто-то же должен был остаться присмотреть за кораблем.

— Ему всего пятнадцать! — воскликнула Клара.

— Он крепкий парень. Я слышал о нем только хорошее. Конечно, он может уволиться, хоть для нас это создаст определенные трудности. Но он не выражал таких пожеланий.

Херлуф Баер смерил ее взглядом, и она сразу поняла: причину, по которой он не хочет пойти навстречу ее просьбе и отправить Кнуда Эрика домой, она с самого начала определила неверно. Это не встреча судовладельца с судовладельцем. Это встреча мужчины и женщины, а озабоченная мать ничего не понимает в судоходстве.

Она топнула ногой и ушла, не попрощавшись. Пусть ходит и рассказывает об этом, если хочет. Ее злило собственное бессилие. Что он о себе возомнил, маленький, самодовольный толстяк? Она может с легкостью его разорить, растоптать каблуком, которым только что стукнула об пол.

Затем она успокоилась. Возбуждение сменилось трезвостью. Неудивительно, что ей не удается образумить Кнуда Эрика. Весь город придерживается заблуждения, будто за морем — будущее, а там лишь ожесточение и холодная смерть.

Пришел день, когда она поверила, что Кнуда Эрика больше нет.

А когда выяснилось, что он все-таки жив, решила, что настала пора самой его убить.

Ее сыну было двадцать, когда он в своей обычной немногословной манере сообщил, что нанялся на «Копенгаген». Через пару месяцев большой барк исчез где-то между Буэнос-Айресом и Мельбурном, его искали везде: на архипелаге Тристан-да-Кунья, острове Принца Эдуарда и на Новом Амстердаме. И ничего не нашли: ни таблички с названием, ни перевернутой шлюпки, ни спасательного круга.

В опубликованном списке значились шестьдесят четыре фамилии, принадлежавшие исчезнувшим членам экипажа, но имени Кнуда Эрика среди них не было. В действительности он служил на одном из ее собственных кораблей, барке «Клаудия». Он часто просил мать позволить ему наняться на ее судно, но она всегда отказывала. Однако списки матросов не проверяла, и капитан нанял Кнуда Эрика за ее спиной.

В те страшные ночи и дни, считая, что сын пошел на дно вместе с «Копенгагеном», она вновь и вновь возвращалась к их последнему разговору. Кнуд Эрик попросил разрешения наняться на «Клаудию». Это был один из немногих моментов, когда он открылся перед ней, и она отвергла его. А теперь он мертв. Своей непреклонностью она обрекла его на смерть.

— Ты знаешь, — сказал он ей, — что барки, которые ты унаследовала от Альберта, — последние большие парусники в мире?

Они были не просто последними, они были и самыми красивыми, лебединая песнь целой эпохи. С северо-восточным пассатом, на тонких летних парусах они шли через Атлантический океан до Вест-Индии за красильным деревом. Каждому моряку следует хотя бы раз это испытать: стоя под высокими шатрами белых парусов при попутном ветре под жгучим солнцем, сидя на ноке грота-рея в двадцати метрах от палубы, владеть всем миром.

Его глаза светились. Сын позволил заглянуть себе в душу.

Он стал мужчиной. С длинными конечностями, но уже не долговязый. Мускулистый, прямой. Клара видела в нем Хеннинга. Всегда видела. Но теперь увидела нечто большее, лучше и сильнее.

— Нет, — коротко ответила она.

Жив ли он, она точно не знала, поскольку его не было в списке погибших при крушении «Копенгагена». Где же он? Клара проходила мимо мастерской Ликореза, не решаясь заглянуть внутрь. А что, если в этот миг он вырезает из дерева ее утонувшего сына?

Были ночи, когда, беспокойно расхаживая по комнатам, она выла — над собой, своим одиночеством и потерей, в которой чувствовала себя так бесконечно виноватой. Эдит лежала в своей комнате, накрыв голову подушкой. Она тоже оплакивала брата, который, как они думали, утонул. Но боялась матери, когда та так безудержно предавалась скорби.

Проходившие под окнами не осуждали Клару, не считали ее безумной. Они знали, где проходит граница между безумием и скорбью, знали, что иногда остается одно: кричать.

Затем пришло письмо от Кнуда Эрика, проштемпелеванное на Гаити. Ее руки тряслись. Она долго стояла с запечатанным конвертом в руках. Думала, что это письмо с того света, что сам дьявол написал ей, дабы поиздеваться над самоуверенностью, с которой она собиралась воспрепятствовать морю отнять у нее сына.

Из письма следовало, что Кнуд Эрик понятия не имеет о гибели «Копенгагена», а следовательно, и о том, через что ей пришлось пройти. Он написал лишь для того, чтобы извиниться. Писал, что соврал ей о «Копенгагене». Что последние несколько месяцев служил на «Клаудии». Письмо заканчивалось обычной фразой, всегда ее возмущавшей, потому что Клара знала, что скрывается за этим «у меня вся хорошо».