Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Мальчик плакал. Он ничего не видел, но все равно понял, что произошла беда.

— Мы больше никогда не увидим Антона? — спросил он.

— Да, — ответила женщина, судя по всему его мать. — Антон умер. Он больше не вернется.

Как жестоко, подумал Гуннар Якобсен, который никогда бы не стал такое говорить собственным детям. Но в глубине души он признал ее правоту. Детям войны говорят правду.

По небу над ними летел аист. Он приблизился к одному из горящих пароходов и на секунду исчез в дыму. Но снова показался, невредимый, по другую сторону, проплыл над городом и, долетев до конца Маркгаде, сложил крылья и приготовился усесться на гнездо на крыше дома Гольдштейна.

Гуннар Якобсен причалил к Дампскибсброену. Здесь собралось больше всего людей, и, хоть и потрясенный тем, что случилось с Антоном, он все же чувствовал, что вернулся с поразительной историей, заслуживающей большой аудитории. Он же привез домой первых марстальцев, вернувшихся с войны после более чем пятилетнего отсутствия.

Гуннар Якобсен не подумал, что на причале до сих пор лежат мертвецы, и вот крупного мужчину без ног вытащили и положили среди накрытых трупов. Мы с любопытством на него уставились, и тут вдруг Кристиан Силач громким голосом произнес:

— Да это ж Херман.

По толпе прокатилась тревожная волна, распространявшаяся по мере того, как распространялась эта новость; тем, кто не знал Хермана, объясняли суть дела в не самых восторженных выражениях. Херман не показывался в Марстале двадцать лет, но имя его до сих пор наполняло отвращением сердца тех из нас, кто слышал о событиях на «Кристине». Он сидел среди мертвецов, такой странно потерянный, и с этими своими обрубками походил на выброшенного на берег моржа, бьющего плавниками, но его беспомощность не уменьшила нашего презрения.

— Помогите мне подняться, — попросил он.

А мы стояли и смотрели. Никому не хотелось его трогать, и он сидел в мокрой одежде, а под ним расползалась лужа, и большое тело начало дрожать от холода.

На Конгегаде закричал мужчина. Он бежал к нам, размахивая руками и выкрикивая слова, которые мы не могли расслышать.

И тут дико, захлебываясь, забил церковный колокол, такого мы еще не слышали. Кто-то словно пытался нащупать мелодию, подходящую для неслыханного в истории нашего города события: не похорон, не свадьбы, не церковной службы и не восхода или захода солнца.

Каким-то образом — мы сами не могли объяснить каким — мы поняли, что произошло нечто великое, по масштабу превосходящее все горящие пароходы и внезапное появление Хермана.

И тут стало понятно, что кричит мужчина:

— Немцы капитулировали! Немцы капитулировали!

Мы посмотрели на Хермана, на Кнуда Эрика, на Хельге, на других, чьих имен еще не знали, на женщину и ребенка и поняли, что они — лишь первые. Теперь море вернет нам мертвых.

Мы подняли их на руки и понесли по улицам. Даже Хермана не бросили в собравшейся под ним луже, нашли тележку и потащили вместе со всеми. Мы кричали «ура», проходя по Конгегаде, Киркестраде, Мёллергаде, Хаунегаде, Буегаде, Твергаде и Принсегаде, где, как обычно, сидела в эркере бледная Клара Фрис и смотрела в сторону моря.

Мы возвращались по Хаунегаде, и нас становилось все больше и больше. Вот откуда-то появилась гармонь, вот — труба, контрабас, туба, губная гармоника, барабан, скрипка, мы мешали «Короля Кристиана» с «Виски, Джонни», гимн Дании с «Что нам делать с пьяным матросом». Откуда-то взялись виски и пиво, ром и еще больше пива, рижский бальзам и можжевеловая водка — все, что все мы прятали до того дня, в приход которого всегда верили. В окнах зажегся свет. На улицах с сухим треском горела светомаскировка.

Мы снова дошли до Дампскибсброена, где лежали рядком и ждали нас мертвецы. Мы пили и плясали среди трупов, едва не спотыкаясь о них, и так и должно было быть. Мертвые усеивали всю нашу жизнь, утонувшие и сгинувшие, — все те, кто веками оставался без упокоения в земле. Они никогда не возвращались домой, не ложились на кладбище, наполняя нашу жизнь безотчетной тоской. А теперь они встали и взяли нас за руки. Мы плясали и кружили в большом хороводе, а посредине сидел Херман с уже наполовину пустой бутылкой виски и больше не дрожал от холода, а, наоборот, раскраснелся от выпитого. Он пел голосом, хриплым от тяжкой работы, пьянства, злобы и нетерпения, от жадности и растраченной жажды жизни.

Тут были негр, китаец, эскимоска и ребенок, которых мы не знали, Кристиан Силач, Генри Левинсен с кривым носом и доктор Кроман, Хельмер и Мария, которая научилась правильно сжимать кулак, но еще не знала, что в этот день стала вдовой, — Вильгельму еще предстояло сообщить ей об этом. Тут были мама и папа Вильгельма, оба глухие, но улыбающиеся, и вдовы Бойе — Йоханна, Элен и Эмма, в этот вечер они не колеблясь взялись с нами за руки и пустились в пляс, и дальний их родственник капитан Даниель Бойе тоже был тут, а по Хаунегаде бежала Клара Фрис, и она ворвалась в круг и нашла Кнуда Эрика, и он кивнул ей, а маленький мальчик, имени которого мы не знали, подошел к ней и сказал (этому, как мы думаем, научил его Кнуд Эрик): «Бабушка». И ребенок взял ее за руку и потащил танцевать, и наш танец был как дерево, которое растет и растет. И годовых колец становится все больше.

Вот прошел Теодор Баер, держась, как обычно, за сердце, и Хеннинг, когда-то самый красивый парень на «Гидре» — светловолосый, с чубчиком, перешедшим по наследству к Кнуду Эрику, тут была и неутомимая Анна Эгидия со своими семью умершими детьми, все они присоединились к нашему танцу, как и ее ныне здравствующая дочь, и пастор Абильгор, — перед смертью он наконец нашел приход, который подходил ему больше, чем наш, — пастор посмотрел на нас сквозь очки в стальной оправе и сделал неуверенный шаг в своем пасторском облачении, а за ним последовал Альберт с заиндевевшей бородой и головой Джеймса Кука под мышкой, а вот пришел Лоренс, задыхаясь, с трудом, но никто не мешал ему танцевать; вот Ханс Йорген, утонувший на «Бесподобной», Нильс Петер, даже сам Исагер появился и его толстая супруга с вновь обретенным Каро под мышкой и сыновьями Йоханом и Йосефом (у того была негритянская рука под мышкой), а за ними — Фермер Софус, и Малыш Клаусен, и Эйнар, и Крестен, бедняга с вечно текущей дырой в щеке; появился и Лаурис в тяжелых сапогах, за ними — другие, и, наконец, Антон, с угольно-черным лицом, обнаживший в улыбке желтые от табака зубы, а за ним — экипажи «Астреи» и «Гидры», «Мира», «X. Б. Линнеманна», «Урана», «Ласточки», «Элегантного», «Звезды», «Короны», «Лауры», «Стремительного», «Сатурна», «Амии», «Дании», «Элиезера», «Феликса», «Гертруды», «Индустрии», «Гариетты», «Воспоминания» — все утонувшие. И там, во внешнем круге, с полускрытыми туманом неизвестности лицами, танцевали все те, кто ходил на иностранных кораблях и отсутствовал все те пять лет, что длилась война.