Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Мэдсен, — произнес он наконец. — Ты — сын Лауриса Мэдсена.

— Неужели так заметно?

— Это просто. Только родной сын станет искать человека вроде Мэдсена.

— Как это понимать?

Я приблизился на шаг, чувствуя, как во мне растет злость, — злость, смешанная со страхом перед тем, что мне придется выслушать, а когда страх смешан со злостью, результат всегда непредсказуем.

Джек Льюис не двинулся с места. Так и смотрел мне в лицо своими непроницаемыми глазами, и я понял, что этот человек научился властвовать над другими одним только взглядом.

— Послушай-ка, — произнес он. — Ты молод. Ищешь отца. Зачем — мне не понять, но это не мое дело. И мораль меня тоже не интересует. Меня не интересуют добро и зло, и я никого не сужу. Меня интересует лишь, годится ли человек для работы на судне.

— А отец не годился, так?

В моем голосе все еще сквозила ярость. Меня охватило смехотворное чувство оскорбленной гордости за отца. Какой-то преступник смеет его судить?

— Когда я впервые встретил твоего отца, он произвел на меня впечатление человека, который все потерял. Такие люди обычно полезны в моем деле. У них нет иллюзий. Они уцелели, и жизнь научила их тому, что значение в ней имеют только деньги. Хочу тебя спросить, просто из любопытства, можешь не отвечать. Чего он лишился?

Я покачал головой:

— Не знаю.

— Семьи? Состояния? Или странной штуки, которую называют «честью»?

— У него была моя мать. Нас было четверо: три брата и сестра. Он мог получить работу какую хотел. Был уважаемым моряком.

Джек Льюис поманил меня:

— Что мы стоим на берегу, пойдем-ка в город, выпьем.

Через два часа мы расстались, и, к своему удивлению, я обнаружил, что хорошо отношусь к Джеку Льюису. Он напоминал мне Энтони Фокса. В Марстале я наверняка бы шарахался от него как от зачумленного, но вдали от дома учишься ценить даже самых странных людей. Он был думающим человеком. Прямым, и не пытался казаться лучше, чем есть.

Он пригласил меня на завтра на «Летящего по ветру», и я согласился.

Мы больше не говорили об отце.

Сквозь люк в низком потолке каюты Джека Льюиса на стол падал свет. В центре стола находился панцирь морской черепахи, полный диковинных фруктов, прежде мною невиданных: канаки называют их ананасами. Горела лампа на китовом жире, но настоящим источником света казались фрукты, золотистые, похожие на маленькие солнца.

На переборке копье со щитом сражались за место с двумя миниатюрными портретами в золоченых рамах. Я смотрел на них с любопытством. На одном был изображен полный господин с бакенбардами и густыми бровями, на другом — бледная остроносая, болезненного вида женщина, видимо его жена.

— Можешь не разглядывать, — сказал Джек Льюис, — понятия не имею, кто это. Нашел среди корабельных обломков и решил, что в моей каюте не повредит украшение. Такие портреты придают респектабельности. Создают впечатление, будто у меня есть предки, история. Но ничего такого у меня нет, и мне это не нужно. Ни к чему человеку в моем положении эти глупости. Посмотри на него, — продолжал капитан, — крупный жизнелюбивый мужчина. И она, болезненный заморыш, а кончик носа наверняка покраснел от бесконечных рыданий и жалоб. Вряд ли ему с ней было весело. Иногда я смотрю на них, и они напоминают мне, зачем я здесь. Пусть лучше Тихий океан станет твоей невестой: и средства к существованию даст, и время с ней проведешь, как душа пожелает.

Я показал на стену:

— А оружие?

— Дары Тихого океана. Небольшое сражение с каннибалами на отдаленном острове, куда никто не заходит. Когда после такого сражения ходишь по берегу и считаешь павших врагов, чувствуешь, что живешь по-настоящему. Оружие — мои трофеи. Они напоминают мне, зачем я здесь.

Он открыл стенной шкаф и достал бутылку странной формы. Содержимое было белым, казалось, что оно кружится вихрем, подобно пару или кипящему молоку. Мне почудилось, что внутри движется нечто темное.

Джек Льюис покачал головой и убрал бутылку. Затем достал другую:

— Скотч?

Я кивнул. Мы сели друг напротив друга.

— А что мой отец?

— У него был другой взгляд на жизнь. Не разделял моей точки зрения на удовольствие. Стремился к чему-то другому. Не знаю к чему, и наши пути разошлись.

Он приветственно поднял бокал, и мы выпили.

— Жаль, — сказал Джек Льюис. — Что-то в нем такое было. Подходил он для этой жизни. Нравился мне.

Поднявшись, Джек Льюис отодвинул занавеску, загораживавшую койку. Стал искать что-то, почти сразу же выпрямился, держа в руке тряпичный сверток: ткань, когда-то белая, пожелтела от времени. Он обнажил зубы в улыбке:

— Раз уж мы теперь находимся в доверительных отношениях, я хочу тебе кое-что показать. Поделиться самым сокровенным, так сказать.

Он разместил сверток на столе и принялся медленно и тщательно распутывать веревку, которой была перевязана желтоватая ткань, словно ради этой церемонии меня и пригласил. Затем быстрым движением сорвал обертку.

Моему взгляду открылось самое отвратительное зрелище, какое только можно себе представить.

Сначала я даже не мог найти названия тому, что увидел. Но глаза, видимо, опережали мозг. Еще до того, как я осознал, что лежит передо мной на столе, у меня скрутило живот, а сердце замерло. Оно было не больше кулака. Грязные, закопченные волосы, когда-то, очевидно, белые, были собраны в косичку на затылке.

Я поднес руку ко рту и пошатнулся. Джек Льюис посмотрел на меня с одобрением, так, словно моя реакция оправдала его ожидания.

— Ты побледнел, — заметил он.

Мне пришлось облокотиться о край столешницы, но я тут же отдернул руку, словно от укуса скорпиона. Мерзость все еще покоилась в центре стола. Моя память хранила лишь смутные воспоминания о том, как выглядел отец. Портрета у нас дома не было. Всякий раз, пытаясь вспомнить его черты, я приходил к выводу, что возникающий образ, непостоянный и переменчивый, как кучевые облака, был результатом чистого самовнушения.

В душу закралось ужасное подозрение. Изо рта, с полузадушенным стоном, вырвались слова.

Может ли такое быть?

— Мой отец? — выдохнул я.

Никогда бы не подумал, что увижу, как деревянное лицо Джека Льюиса взрывается смехом. Но маска рассыпалась, и он захохотал. Не теплым, не сердечным смехом, а сухим и твердым, как и его обладатель. Но все же это был смех.

— Ради всего святого, — икал он в промежутках между приступами веселья. — Это не твой отец. За кого ты меня принимаешь?

И снова хохотал. Успокоившись, он заметил, что я сжимаю кулаки. Мой страх перешел в ярость.

— Не сердись, — произнес он, вытянув руки в примирительном жесте. — Я всего лишь пытаюсь внести вклад в твое образование.

Он взял со стола голову: