Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— То есть ты не оказываешь ей никакой услуги. Ты уверен, что оказываешь услугу себе?

— Мне надо знать правду.

— На что тебе сдался этот твой отец?

— Человеку нужно мерило.

— Мерило? Так найди другое. Корабль, твои собственные поступки. Пусть мерилом будет Тихий океан. Посмотри, какие здесь волны. Где еще такие бывают? У них для разгона — половина земного шара. Ты молод. В твоем распоряжении весь мир. Не надо жить прошлым.

Я не ответил. Зачем мне понадобился отец, Льюиса не касалось. Кроме того, мы заключили сделку. Я же не спрашивал, куда он держит курс. И ко мне лезть не надо.

Я думал о своем «папе тру». Когда-то я скучал по нему так, что ныло сердце. Потом вырос, и в тоску влилась горечь. Никогда не сомневаясь в том, что отец жив, я допускал возможность того, что он исчез по собственной воле. Мне надо было узнать почему.

Вот и всё.

Какой жизнью он живет? Что мне сказать ему при встрече?

Я не знал. Не готовил речей. Просто должен был его увидеть. И что дальше?

На этот вопрос у меня ответа не было. Я лишь знал, что, пока я искал его, он стал другим человеком, вот и вся правда. Он стал чужим. Может, именно этому я и хотел найти подтверждение. Искал его, чтобы проститься.

Прошел год с тех пор, как я покинул Хобарт-Таун. Вдоль и поперек избороздил Тихий океан, но ничего не видел. Джек Льюис был прав. Я путешествовал спиной вперед и только теперь увидел океан по-настоящему. Его длинные волны — посланцы далеких, давно отшумевших штормов. Я видел прыгающих дельфинов и плавники акул, рассекающие воду. Большие стаи тунца, взбивающие пену на воде. И лишь изредка — чаек, потому что земля всегда была далека. Я видел альбатросов, скользящих по воздуху на своих огромных крыльях: они-то подолгу могли обходиться без суши.

Мне доводилось слышать, что Тихий океан не отличается от любого другого моря, просто он больше, но я обнаружил, что это ерунда. Он мог быть серым и неспокойным, как Северное море, мирным, как воды, омывающие острова Южно-Фюнского архипелага, но ни в одном море не видел я неба такого синего, такого огромного, и, хоть Земля и не была плоской и у нее не было края, я обнаружил, что Тихий океан — ее центр.

В ясные ночи, когда я в одиночестве стоял у штурвала и даже вечно философствующий Джек Льюис погружался в объятия сна, единственным ориентиром были звезды. Я чувствовал себя их соседом, плывущим через центр мироздания.

Канаки, сидя в тишине, тоже смотрели на звезды, и я знал, что они, этот народ мореходов, предки которых водили суда к самым отдаленным солнцам вселенной, в этот момент чувствовали, что находятся дома. Я в один миг понял отца. «В жизни моряка наступает момент, — думалось мне, — когда он перестает принадлежать суше, и тогда он отдается на волю Тихого океана, где глаз не цепляется за землю, где небо и море отражаются друг в друге, пока не перепутаются верх и низ; а Млечный Путь похож на пену с гребня волны, разбивающуюся, когда земной шар, словно корабль, катится среди поднимающихся и опускающихся звездных волн, а само солнце — всего лишь пылающая точка света в ночном море».

Меня охватило томление по неизведанному. Была в этом какая-то жестокость. Может, именно это имел в виду капитан Льюис, говоря о тяге к приключениям, которая заставляет молодежь отправляться в поход за всем миром сразу. Бескрайние воды Тихого океана таили в себе загадку, и мой отец тоже когда-то испытал это чувство, а почувствовав такое хоть раз, уже не возвращаешься домой.

Мне вспомнился дом, летний вечер на берегу. Ветер улегся, на море — штиль. В сумерках море и небо приобрели одинаковый фиолетовый оттенок, горизонт словно растаял. Берег остался единственным, за что может зацепиться глаз, и белый песок казался последним краем земли. А по другую сторону начиналось бесконечное фиолетовое космическое пространство. Я разделся, сделал несколько гребков. Казалось, что плывешь в космос.

В ту ночь на Тихом океане меня посетило то же чувство.

«Летящий по ветру» от носа до кормы пропах копрой, но в этом не было ничего удивительного. Сушеные кокосовые орехи — важнейший товар в этих краях. Зная репутацию Джека Льюиса, я подумал, что запах копры маскирует нечто другое. Не копре обязан этот человек своей славой. Но чему — я вычислить не мог.

Энтони Фокс говорил о торговле людьми, и я упомянул об этом Льюису, который ответил с несвойственной ему уклончивостью.

— Я поступаю как любой моряк, — сказал он, — вожу товары туда, где они нужны. Мир таков, каков он есть. Я не делаю его ни лучше ни хуже.

— Работорговля? — спросил я.

— Если ты не в курсе, могу сообщить, что работорговля в этой части света запрещена. Я законопослушный человек.

Последнее он произнес с кривой улыбочкой.

— Работники для плантаций? — предположил я.

Всем было известно, что канаков в огромных количествах заманивали щедрыми посулами на большие плантации, но вместо того, чтобы заработать денег, бедняги увязали в бесконечных долгах. Хозяева плантаций владели всем, включая дома, которые работники у них снимали, и магазины, где те покупали еду. Двухлетние контракты превращались в десятилетнюю кабалу, а затем канаки нищими, изнуренными возвращались на острова, которые когда-то покинули, — если, конечно, им удавалось найти обратный путь через океан.

Джек Льюис покачал головой:

— Забавную игру мы с тобой затеяли. Но не надейся найти ответ. Ты не деловой человек. С такой чувствительной совестью, как у тебя, лучше оставаться в неведении.

Капитан сменял меня точно в полночь, когда начиналась ночная вахта. Сначала я удивлялся этому, однако предположил, что некую скрытую часть его души тянет к уединению и к звездам. Однажды теплым вечером, когда паруса обвисли, а недвижная морская гладь, словно зеркало, отражала Млечный Путь, так что неискушенный мог принять белые отсветы звезд за буруны, набегающие на скрытый риф, я принес свою постель и собрался лечь на палубе.

Льюис резким голосом приказал мне спуститься:

— Канак может спать на палубе, но белому человеку это не подобает.

Я замер в нерешительности. Не хотелось спускаться в душную каюту.

— Останься, подыши немного.

Голос капитана смягчился. Я почувствовал, что ему хочется поговорить, и присел на борт. Было очень тихо, слышался только скрип мачт.

— Я тебе солгал, — сказал Льюис.

Я услышал, как в темноте он посмеивается.

— Мне прекрасно известно, кто такой Джим. Но ты бы все равно мне не поверил.

— Говори. Я верю тебе. Только объясни, с чего ты вдруг решил рассказать мне правду.

— Значит, ты меня благословляешь. Повезло мне. Почему я вдруг решил рассказать тебе правду о Джиме? Да история больно хорошая, негоже ее замалчивать. В этом и заключается своеобразие хороших историй: пока их не расскажешь, настоящей радости не получишь. Ну, так слушай: настоящее имя Джима, — тут он сделал паузу, как бы нагнетая напряжение, — Джеймс.