Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Эрвин все еще рыдал, Герман поднял его портфель, подошел ближе и неуклюже потрепал по плечу:

— Ладно, перестань, я пошутил.

Братишка еще пару раз всхлипнул и обернулся. Вытерев рукавом заплаканное лицо, он, кажется, вспомнил, что это неприлично, вытащил платок, долго и аккуратно промокал им глаза и под конец несколько раз громко высморкался.

— За такие шутки, знаешь…

Что за такие шутки полагается, Герман так и не узнал, поскольку Эрвин выхватил у него портфель и, словно ничего не случилось, беззаботно зашагал в сторону дома.

***

Облака здесь совсем другие, густые, пышные, днем небо порой напоминает скатерть с вышивкой ришелье, а по вечерам оно становится цветным — то в чернильно-синих пятнах, то сиреневых или фиолетовых. Так интересно вый­ти незадолго до заката, как бы для того, чтобы сходить в магазин за чем-нибудь вкусненьким, а на самом деле — чтобы полюбоваться небом. Интересно изучать и людей, они тут тоже другие, костлявее, если русские больше напоминают животных на убой, то эти — деревенский народ, как говорит Алекс — больше похожи на рабочих животных, выносливые, крепкие, без лишнего жира, но неуклюжие, неповоротливые. Зато речь у них быстрая, стремительная, слова падают сплошной массой, как из мясорубки, трр-трр-трр, и слипаются в именно такое, подобное фаршу, месиво, словно не разделяясь на предложения. Может, причина в нехватке пространства, в котором эстонцам приходится жить? В просторах степи даже речь начинает течь медленно и величаво, тут же все мелко и узко — речка, холмик, улочка. Какая крошечная хотя бы площадь Барклая! Неудивительно, что человек, имя чье она носит, свои наиважнейшие сражения дал где-то далеко, здесь, в этом тесном ландшафте, его войско просто не поместилось бы. Нет, это не такое место, где решаются судьбы стран и народов, тут роль генерала играет мясник, а пламя войны заменяет огонь в камине.

Потому с каждым днем ты все нетерпеливее ждешь ответа из Берлина — там кипит жизнь, а тут тихо, как в казацком курене или даже как в дымной бане, о которой Алекс столько рассказывал, что и ты наконец тоже ее испробовала, в гостях у свекрови. Да, легкие прочистились — и все же, если б был выбор, ты, Марта, предпочла бы ванну. Человек — раб своего прошлого, он может, конечно, привыкнуть к новым обстоятельствам, но это внешнее, вынужденное. У родни Алекса другое прошлое, непохожее на твое, и потому вам трудно понять друг друга. Они радуются, когда рано выпадает снег, а у тебя это порождает необъяснимую тоску. Нельзя сказать, что кто-то тебя особенно ненавидел бы — но это только потому, что фактически единственные люди, с которыми ты общаешься, это рыночные торговки, у них же нет времени на ненависть, главное — продать товар. Однако всеобщая неприязнь ощутима, и она, кстати, обоюдна — все эстонцы ненавидят немцев, а все немцы — эстонцев, разница лишь в том, что эстонцы смеют выказывать свою ненависть, немцы же ненавидят тайно — раньше, наверное, все обстояло наоборот. Можно было прикинуться русской, но и от этого толку было бы мало — русских тут презирают, называют «тибла». Вот и остается только завидовать облакам, странникам небесным, ибо они, в отличие от тебя, мчатся, холодные и свободные, куда хотят, не имея родины и не зная изгнания.

Поезд опоздал, и Алекс дошел до «Бельвью» уже в темноте. В Таллине было ветрено и уныло, здесь же его встречала приятная мягкая зимняя погода, только что выпал второй снег, который, кажется, уже не растает. Поездка тоже более-менее удалась, переговорив обстоятельно с Августом Септембером, он услышал много интересного. Август, вечный исполнитель, лопух без образования и знаний, в новых условиях словно переродился, участвовал сразу во множестве махинаций, был посредником между делегацией большевиков и местными купцами, помогал каким-то дельцам скупать недвижимость и устраивал переброску в Англию драгоценностей российской империи, которые большевики стали усердно разбазаривать. Алекса он, несмотря ни на что, боялся и уважал и был готов хоть сразу передать вожжи бывшему хозяину, но Алекс отказался — нет, спасибо, подозрительный «гешефт». Все, о чем они договорились, это то, что Август будет продавать урожай хутора Алекса большевикам — тем нужны были продукты, чтобы кормить Петроград. Это последнее особенно изумило Алекса — эстонские крестьяне, конечно, всегда ездили на петербургский рынок, но им приходилось там изрядно помучиться, чтобы сбыть товар, конкуренция была жесткой — теперь же, как говорил Август, большевикам можно сбагрить «любой мусор».

В гостинице было тихо, Алекс прошел по коридору к своей комнате и повернул ручку двери. Марта сидела, как всегда, на «троне», но, в отличие от обычного своего времяпрепровождения, не читала, а смотрела пустым взглядом куда-то в даль. В ее руке Алекс заметил лист бумаги — письмо из Берлина, подумал он сразу.

Так оно и было. Увидев Алекса, Марта поднялась и стала накрывать на стол, письмо же безмолвно сунула Алексу — на, читай. Алекс сел и начал с трудом расшифровывать нервный, неразборчивый почерк Сильвии. Ничего хорошего послание в себе не заключало, война и революция уничтожили жизнь не только Алекса, но и Беккеров, хотя в Германии большевики к власти не пришли, но развал империи и там перевернул все с ног на голову. Беккеры сделали ставку на войну, и это их погубило. Банк обанкротился, депутат парламента Эберхард застрелился, его сын Константин погиб под Верденом, второй сын, биржевый маклер Фердинанд, пытался еще ловить рыбку в мутной воде, но получалось это у него плохо, инфляция была кошмарная, и что-то на ней выгадать сумели только очень ловкие люди — Сильвия в этом месте особо отметила евреев. Профессия дяди Теодора, к счастью, относилась к тем, нужда в которых сохраняется всегда, при любых порядках, но и его гонорары уменьшились, многие женщины просто не имели чем платить врачу, и им приходилось довольствоваться, в лучшем случае, помощью акушерок, что нередко, как писала Сильвия, приводило к трагедиям. Двоюродная сестра Дагмар, которая ранее ухаживала за особняком Беккеров, теперь заботилась о Фердинанде, но, конечно, уже не в Николасзее, особняк пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами, а в маленькой берлинской квартире, другая двоюродная сестра, Беатриса, в третий раз вышла замуж, теперь уже за американца, и переселилась в Нью-Йорк. Старый грюндер не увидел, как разваливается дело его жизни, он умер в первый год войны в уверенности, что все идет только к лучшему в этом наилучшем, управляемом немцами, из миров. Меньше всего изменилась жизнь Конрада и Сильвии, однако и на рынке сельскохозяйственных машин дела шли очень трудно, не только из-за инфляции, но и из-за неплатежеспособности потенциальных покупателей — союзники навьючили на немцев огромные репарации. Была еще одна новость, которую можно было бы назвать хорошей, если бы не некоторые нюансы, а именно, оказалось, что Альфред благополучно добрался до Германии, явился вместе со своей невестой, немкой, привезенной из России, к родственникам, передал привет от отца и попросил «небольшую ссуду» на начало новой жизни. Добросердечный Теодор отказывать не стал, Альфред поблагодарил и уехал, несколько месяцев от него не было ни слуху ни духу, а потом он объявился вновь и попросил еще чуть-чуть помочь — он присмотрел в Мюнхене небольшой пивной зальчик и хотел бы его приобрести, только вот… Теодор дал ему денег еще раз, и Альфред снова пропал, теперь уже с концами, целый год от него не было никаких известий, и когда Конрад поехал по делам в Мюнхен, Теодор попросил его при возможности разыскать «родственничка». Удалось — Альфред на самом деле стоял за прилавком и наливал клиентам пиво. Конрад, менее щепетильный человек, чем Теодор, спросил в лоб, как насчет того, чтобы вернуть долг, но Альфред только развел руками и извинился, что пока никак не может, он, видите ли, недавно стал отцом и семейная жизнь поглощает все доходы…