Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Надо же, Паука еще жив.

Отец не торопился входить в дом, он остановился возле колодца и вынул портсигар, словно знал, что рано или поздно кто-то выйдет к нему сам, — и так оно и случилось, со скрипом открылась дверь, и на пороге появился мужчина, который показался Софии ужасно похожим на вот этого самого «Пауку», лающего у дома, потому, наверное, что был бородат и с длинными лохматыми волосами. Но одет он был аккуратно, хотя и просто, так что София подумала, что, возможно, она несправедлива к нему — разве в лесу есть парикмахерская?

Мужчина что-то сказал, что именно, София не поняла, печально было не знать языка, на котором говорил родной отец, но так оно было, несмотря на все свои усилия, она узнала только два слова, «господин миллионер», сказано это было таким странным тоном, дразняще, что она сразу почувствовала отчуждение — в Москве мама запрещала им всякое общение с людьми, которые изъяснялись подобным образом. Она снова посмотрела на отца — что тот теперь сделает, обидится ли, разгневается, или даже повернется и пойдет обратно по той же дороге? — но отец снова только усмехнулся, и, когда ответил, София услышала в его голосе похожие, ироничные нотки, и хотя и теперь не поняла смысла сказанного, но все же догадалась, что тут просто принято разговаривать друг с другом вот в такой манере.

— Это твой дядя Тыну.

София смутилась, не зная, как себя вести — когда к ним в Москве приходил дядя Хуго, он всегда при встрече и потом, при прощании, обнимал всех, кроме того последнего раза, когда они расстались, поссорившись, этот же «дядя» только глазел на нее, и то как-то странно, так, как это иногда делали старики, сидящие на скамейке, и не приближался ни на шаг, поэтому она просто сделала книксен, даже не сказав «tere», это, правда, было одно из немногих слов, которые она знала, но она боялась, что произнесет его неправильно, и «дядя» будет над ней смеяться.

— Пойдем в дом, бабушка там.

Внутри было темновато и странно пахло, вроде какой-то едой, но какой именно, София определить не смогла. Из прихожей дверь вела прямо в кухню, но это была необычная, огромная кухня, где кроме плиты стояли еще длинный стол и скамейки, а в дальнем конце — даже кровать. За столом сидела старая женщина с очень морщинистым лицом и читала. Отец подошел к ней и поцеловала ее в волосы, женщина что-то сказала, посмотрела на Софию и добавила еще несколько слов.

— Бабушка спрашивает, кто ты такая.

— Я — София.

Она набралась смелости, подошла к старой женщине и неуклюже обняла ее, женщина сперва вроде удивилась, но потом медленно встала, тоже обняла Софию, и когда София посмотрела на нее, то увидела, что ее маленькие серые глаза увлажнились. Правда, это продлилось только одно мгновение, затем бабушка сразу отвернулась, глухо проговорила очередную непонятную фразу, прошла, с трудом переставляя ноги, к плите и стала разводить огонь. Отец снял пальто и подал Софии знак сделать то же самое, а дядя Тыну, которому бабушка что-то сказала, куда-то поспешил, словом, все задвигалось, и застывший сказочный мир, окружавший Софию всю дорогу от станции до хутора, растаял. Она тоже предпочла бы что-то сделать, но в ее помощи как будто не нуждались, потому она села за стол и, после некоторого колебания, взяла в руки книгу, которую бабушка читала. На самом деле, следовало спросить разрешения на это, но отец и бабушка разговоривали, и было невежливо им мешать. Открыв толстенький томик, София увидела на титульном листе крест и поняла, что это Библия, она вспомнила скучные уроки религии и закрыла ее, даже не посмотрев, на каком она языке. Ни одной другой книги в комнате видно не было, не было даже книжной полки, только полка для посуды, что, в общем, подумала София, вполне естественно, все-таки это кухня, книги, наверное, в комнатах, но туда она по собственной инициативе идти не осмелилась. На подоконнике валялась помятая газета, София развернула ее и попыталась читать, некоторые слова казались знакомыми, как, например, «коммунисты» и «революция», но, чтобы понять смысл текста, этого было явно недостаточно, к тому же она обнаружила, что газета двухнедельной давности, она вспомнила мамины слова: «Нет ничего скучнее вчерашней газеты» и добавила к ним свои: «Кроме, разве что, еще более давней и на незнакомом языке». Потому она снова сложила газету, вернула туда, откуда взяла, стала у окна и смотрела на сад и на лес, пока не услышала, что отец обращается к ней.

— София, твой дед, мой отчим Симм умер.

София видела деда только на отцовской семейной фотографии, она попыталась вспомнить его лицо, но не смогла. Единственное, что ей пришло на память, что он был еще совсем молодой, моложе бабушки.

— Он болел? — осмелилась она спросить.

— На него упало дерево, когда рубили лес.

Тогда понятно, подумала София, сейчас, пройдясь по лесу, она вполне представляла, какую опасность может таить в себе рубка огромной ели, к тому же она однажды видела хотя и не совсем такой, но в чем-то все же схожий несчастный случай, когда пьяный извозчик выехал на тротуар и задавил нескольких прохожих. Там, в Москве, тут же вызвали карету скорой помощи и отвезли пострадавших в госпиталь, но откуда здесь, в столь безлюдном месте, найти врача? Она хотела еще спросить, как это все произошло, сразу ли умер дед или через некоторое время, но тема беседы уже сменилась, теперь, как она поняла, разговор шел о чем-то более веселом, и София не стала вмешиваться.

***

Приезд Алекса не был для родных полной неожиданностью, до них уже дошли слухи, некто из их волости, недавно вернувшийся из России, рассказывал, что Буриданы вроде тоже собираются оптироваться, но мать, которая сомневалась всегда и во всем, не поверила. Сейчас она тоже никак не могла привыкнуть к мысли, что сын вернулся насовсем, несколько раз переспрашивала: «Неужели приехали навсегда?» Она состарилась, и сознание того, что сын с внуками будет жить где-то близко, казалось, если не радовало ее, то, по крайней мере, утешало. Алекс не стал пока говорить, что окончательно все прояснится тогда, когда он получит ответ на письмо, отправленное в Германию. «Ну, в Россию мы уж точно возвращаться не будем!» — пошутил он только, и когда мать спросила, что сталось с московской квартирой, чистосердечно признался, что та потеряна окончательно. «Значит, ты снова беден как церковная крыса», — заключила мать, и хотя Алекс совсем уж «крысой» себя не ощущал, ему опять-таки пришлось согласиться, да, мол, от былого богатства остались рожки да ножки. С одной стороны, это, конечно, огорчило и мать, и Тыну — последний, правда, пару раз злорадно усмехнулся, но, с другой, как заметил Алекс, они сразу почувствовали себя в его компании по-свойски. Когда после третьей рюмки сводный брат принялся ругать правительство, чего он, естественно, не умел делать без нецензурных выражений, Алекс даже порадовался, что София не понимает речей дяди. Прямого замечания он Тыну делать не стал, но обронил, что вряд ли бы эстонский Софии оказался пристойным, если бы первые свои слова на родном языке она позаимствовала из дядиного лексикона. Тыну насупился, однако Алекс сразу заговорил о другом, спросил, что сталось с графом Лейбаку. Выяснилось, что тот оказался человеком покрепче, чем Алекс о нем думал, когда фон Гольц в Риге стал собирать Ландесвер, чтобы разбить эстонскую армию и основать Балтийское герцогство, граф присоединился к нему и, в итоге, получил, в битве под Вынну, пулю в грудь. Услышав об этом, Алекс даже слегка пожалел его. Интересно, подумал он, стал ли я столь сентиментальным с годами, или дело в том, что у меня жена — немка? Землю графа поделили, и не кто иной, как второй сводный брат, Адо, тоже получил ее кусочек как участник Освободительной войны. «Наш Адо был в армии?» — удивился Алекс. «Раньше он ружье боялся в руки взять». Тыну объяснил, что брат, в основном, служил в интендатуре, правда, разок попал под обстрел красных и как будто и сам пару раз спустил курок. «Ну, в таком случае экономическое положение семьи заметно улучшилось», — сделал вывод Алекс, но Тыну опять стал материться, поскольку без подобных слов он никак не умел объяснить, что до улучшения очень далеко, наоборот, так скверно, как сейчас, они никогда не жили. «Черт побери, раньше мы продавали картошку скупщику, и тот вез ее в Петербург, но теперь нет ни Петербурга, ни скупщиков». — «А свои покупатели?» — «Свои? У них же нет денег, и даже если б были, они все равно не могут сожрать столько, сколько тут выращивается». По мнению Алекса, наметился любопытный экономический парадокс — раньше земля, в основном, принадлежала немцам, теперь ее у них отняли, эстонцы же, получив национализированные десятины, отнюдь не разбогатели. В городе, как он уже понял, дело обстояло еще хуже, заводы, построенные для удовлетворения нужд большой России, закрылись, царила безработица, ставшая причиной массового недовольства, которое правительство сразу стало интерпретировать как заговор большевиков, толпами арестовывая народ, отдавая под суд, приговаривая к смертной казни и высылке… Что же за идиоты во главе правительства? — подумал Алекс. — Ведь те эстонцы, которых депортируют в Россию, не исчезают, по ту сторону границы они начинают помышлять о мести, а это очень опасно для маленькой страны. Да и те, кого казнят на родине, не умирают полностью, в каком-то смысле и они продолжают жить — в воспоминаниях детей, друзей и знакомых, которые, таким образом, теряют уважение к власти, и хорошо еще, если умеют отличать правительство от родины. Но делать было нечего, Пятса, как он узнал, «сняли», и вместо него в Таллине командовали совсем другие люди.