Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

Неделей раньше (по-видимому, это могло быть 11 июля), в солнечный воскресный полдень, сын Яниса Межсарга, расфранченный, развеселый, с десятью шиллингами в кармане, прибыл в отчий дом. В воздухе разливалось благоухание, вдали звонили церковные колокола.

— Вот кто выглядит счастливым человеком, — сказал отец, встречая долгожданного гостя. (Почему бы сыну не быть счастливым? Только что окончил консерваторию с золотой медалью, утвержден ассистентом профессора Н. и т. д.)

В Звартской волости все зовут его Марисом Межсаргом, австрийцы же нечто такое не могут выговорить, поэтому в дипломе у него написано Морис Мессарж (Maurice Messarge). В конце концов, не все ли равно? Марис остается Марисом.

С этого дня, как он, представ перед академическим кураторским советом, отвечал на заковыристые вопросы, не прошло и месяца. Речь тогда шла отнюдь не о таланте и мастерстве соискателя. Исследовалась под лупой родословная Мариса, его моральные устои, общественное лицо. Новоиспеченный свободный художник за эти годы успел, однако, приспособиться к новой среде и потому более-менее ловко ориентировался во всех этих хитросплетениях. На вопрос президента: где родился, чем занимались или занимаются родители? — Марис, глазом не моргнув, ответил:

— Моя родина République Lettonie. Происхожу из рода Межсаргов (von Messarge). Мой отец — хозяин небольшого имения в уезде Биркенруэ.

— Чудесно! — произнес президент, и кураторы согласно закивали.

Мариса без слов утвердили в должности.

Профессор Н. исхлопотал ему небольшой аванс — триста крон, ибо вид у свободного художника был довольно потрепанный. В этой связи секретарь совета записал в протоколе: «Происходит из разорившихся аристократов».

Все это уже позади… Начался новый этап восхождения вдовьего сына к вершинам искусства. Впереди еще долгий и трудный путь, он это прекрасно понимает. Юный энтузиаст находится пока на столь низкой ступени общественной лестницы, что время от времени ему еще придется кое в чем слегка привирать. Марис быстро сжился со своей ложью. Какая в самом деле разница: небольшое имение или приличный хутор? Если отец способен каждый месяц присылать ему три сотни латов, то Межсарги — хозяйство зажиточное. Особых забот все эти годы у Мариса не было, так как жил он аскетично и экономно. Когда однажды спросил в письме у отца, не слишком ли трудно тому приходится, старый Межсарг дал ему сердитую отповедь: пусть о таких вещах у Мариса голова не болит. Его, значит, единственная задача — учиться как полагается. Все остальное — отцовская забота.

Таким образом, угрызения совести Мариса не мучили. И он как-то привык к мысли, что отец живет в достатке. Поэтому, получив триста крон аванса, поспешил приобрести элегантный фрак (для концертов), туфли цвета бычьей крови и дорогой белый пуловер с надписью «Angora Supermarkt». Денег оставалось только на железнодорожный билет Нейштадт — Рига и на автобус до Звартского имения. На подарок отцу не хватило, но и тут совесть в нем не проснулась. Как-нибудь отец сам все поймет.

— Фрак для меня то же, что для тебя френч лесника с зелеными отворотами. Это форменная одежда виртуоза, — по приезде объяснил отцу Марис.

Между тем сюрпризы поджидали его уже на пороге родительского дома. Все лучшее, ценное — мебель, фарфор, дубовые шкафы, даже материн ткацкий станок — было продано. Кухня почти что пустая: стол, табуретка. Старый Межсарг только разводил руками, ничего вразумительного сказать не мог.

«А какой он худущий, осунувшийся», — подумал Марис (хорошего настроения как не бывало!).

Они вышли во двор. В тележном сарае хоть шаром покати: спущено подчистую все — линейка, рессорная коляска, стального цвета сенокосилка — все, кроме сеновозных роспусков. В хлеву одна-единственная буренушка. На пропитание: бочонок соленой свинины, а в клети, в ларе — немного ржаной муки, покупной. Отец молча показал сыну все это разорение и тихо произнес:

— Вот видишь, до чего дошел…

На сердце легла тяжесть. (Не будем о совести — что случилось с хозяйством?)

— Отец, отец! Как же так можно! Такое легкомыслие!

Отец даже не пытался оправдываться. Когда же Марису попалось на глаза банковское извещение, чаша его терпения переполнилась. Такая злость взяла! Вбежал в комнату матери, хлопнул дверью и бросился ничком на кровать. На роскошное фортепьяно «Ибах» в углу даже не взглянул. Он думал о себе и об угрозе, такой внезапной, своей карьере (какая ирония: отец — владелец небольшого имения в уезде Биркенруэ… благородного происхождения… утвержден ассистентом профессора консерватории).

Вечером к сыну в комнату приковылял старый Межсарг. Тяжело опустился на край кровати и, словно извиняясь, сказал:

— Прости, сынок, что держал тебя в неведении. Но это я нарочно. У меня одно было желание: помочь тебе выбиться в люди. Теперь ты имеешь право знать все как есть. Мы разорены… Меня, наверное, еще и к суду привлекут. Пускай! Пускай приходят и распродают все с молотка, тут и взять больше нечего. Переселюсь в конторские бараки… А может, в госпиталь, может, и в кутузку, не все ли равно, как оно будет называться? Но ты поедешь назад в Вену, твоего искусства у тебя никто не отнимет, ни один судебный исполнитель. Мы их здорово надули, всех надули, они все…

— Кто это — все? — сердито перебивает отца Марис. — Кто — все?

— Ну, все, все! Будет встряска, здоровенная встряска, и все взлетит на воздух! Ты еще до этого доживешь, сынок, помяни мое слово.

Марис от изумления даже привстал. (Отец говорит как бригиттенауский сапожник, заядлый социалист. За такие речи в Вене берут за шиворот и ведут на допрос.)

— Где ты наслушался таких речей, отец? — осторожно спрашивает сын. — Они опасны, очень опасны.

— Опасны? Может, для тебя и опасны… Но не для меня! Этих двух тысяч им не видать как своих ушей. Пускай приходят и распродают все с молотка! В крайнем случае — подпущу красного петуха. Так же как порядочный человек Конрад поступил со своей лесопилкой… Эти строения неплохо застрахованы в обществе «Ресурс». Когда я еще был при деньгах, уплатил за десять лет вперед. Теперь могу остаться в выигрыше…

Марис отца уважал и считал порядочным человеком. Правда, особой любви к нему не питал… Теперь понял почему.

Лицо сына пошло пятнами.

— Наверняка и моего Фицджеральда продал? — спросил он сквозь зубы.

— Нет, Фицджеральд пасется себе по отаве. Разве я мог бы работать без него в конторе! Коня буду продавать в последний момент, накануне торгов.

— Нельзя так опускаться, отец! — вскочив с кровати, назидательным тоном сказал Марис — Ты обязательно должен расплатиться с долгами, это дело чести. Не позорь нашу семью.

— Где же мне, бедняку, взять целых две тысячи? Я ведь еще и лес втихую продал, и мне еще за это тюрьма грозит… Нет, нет! Будь что будет! Чего уж язык попусту мозолить…