Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Не такова натура была у громадного большинства из нас. Мы не только не могли и не хотели уходить куда бы то ни было и от житейских зол и от земных соблазнов, а совершенно сознательно приступили к изучению их природных причин с тем, чтобы отыскать путь к их устранению. И не только отыскать и указать эти пути всякому вопрошающему, но и самим проложить их, сделавши первые шаги, которые всегда трудны и не всегда могут быть верными и правильными.

Для людей такой категории, деятельных, рвущихся, энергичных по природе, не могли выдумать наказания более сильного и жестокого, как обречь их на пожизненное бездействие и не дать им даже суррогата живого общественного дела.

Такое дело, конечно, нашлось бы, без всякого ущерба для тюремного режима, в стране, необыкновенно бедной интеллектуальными силами и еще более бедной духом инициативы и предприимчивости. Начиная от простых цифровых работ над сводкой статистического материала и кончая постановкой каких-нибудь микроскопических, физиологических, даже хозяйственных опытов, нашлось бы широкое и разностороннее поле для приложения богатых духовных способностей, которые заключены были пожизненно в Шлиссельбурге и которые обречены на вымирание с чисто дьявольским человеконенавистничеством и зложелательством.

Наши враги окрестили нас врагами народа и, конечно, не могли допустить, чтобы мы сделали что-нибудь полезное для своей родины и тем огласили, что сердце наше бьется любовью к ней и что мы горим постоянным желанием быть для нее полезными хоть как-нибудь и хоть в чем-нибудь. Притом же умы, привыкшие ходить только по рутине, неспособны были допустить, чтобы тюрьма была чем-нибудь другим, кроме фабрики терпения, и чтобы в ней процветало что-нибудь другое, кроме сплошного страдания и непрерывной кары, действующей слепо и без милосердия.

III.

И нам оставалось только страдать и в самом страдании находить источник сил , необходимых для долголетнего существования.

Всякое страдание, как бы велико оно ни было, имеет один постоянный недостаток: ему свойственно притупляться и, значит, исчезать. Как бы сознавая эту истину, наши власти делали его прерывистым. Говорят, что так делали и истинные инквизиторы: пытают, а затем дадут отдохнуть измученному пыткой, или даже залечат его раны, с тем, чтобы опять применить ту же самую или нового рода пытку.

Точно также и у нас: не было, кажется, ни одной "льготы", которая давалась бы нам навсегда и которая не подвергалась затем временному упразднению. Если ее не упраздняли совсем, то многократно угрожали упразднить и, значит, держали нас под постоянной угрозой лишиться того, что стало уже привычным и необходимым, и начать снова приучаться к терпению.

Как ни малы были сами по себе эти "льготы", они представляли собой тот минимум житейских благ, на котором мы могли еще помириться и ниже которого жизнь была бы невмоготу и началось бы сплошное вымирание. А потому для нас они не только не были ничтожными сами по себе, а, напротив, представляли высокую ценность. Отстаивая их, мы так же имели дело с вопросом жизни и смерти, как и рабочие, решающиеся на все опасности забастовки ради прибавки каких-нибудь 5 коп. заработной платы в день.

Словом, у нас была в своем роде та же борьба за существование, хоть и размененная на медную монету. Эта борьба за лучшие условия жизни, за право стучать, гулять, писать, читать и говорить была та же самая борьба за свободы, хотя и в страшно миниатюрном виде.

Вспоминая обо всех лишениях, с каких началась наша тюремная жизнь, я не могу достаточно надивиться той колоссальной силе сопротивляемости, которой одарен каждый организм против разрушительных влияний. Сделано было, кажется, все, чтобы разрушить его поскорее: ни воздуху, ни свету, ни пищи, ни деятельности -- умственной или физической. А все-таки, кто не заболевал тотчас же тяжелой формой цынги, тот ухитрялся как-то приспособляться ко всем этим невозможным условиям. И только судорожные порывы и вспышки против того или другого наиболее губительного лишения говорили о размерах страдания, а равно о чисто рефлективных попытках освободиться от него.

На воле, слушая мои рассказы, некоторые откровенно заявляли: "я бы не вынес этого"... Не знаю, был ли это комплимент по адресу нашей стойкости или недостаточное знакомство с собственными силами. Думаю, что невероятное весьма нередко бывает возможным. У нас тоже многие сомневались в своих силах и, может быть, теперь все задают сами себе тот же недоуменный вопрос:

Неужели я мог все это вынести?

IV.

Ниже я еще буду говорить об этой своеобразной политической борьбе в тюрьме. Теперь же я напомню еще, что ведь и ближайшие враги, непосредственные объекты для борьбы, у нас были те же, что и на воле.

Точно нарочно, для двух политических тюрем в России, у нас и на Каре, почему-то учредили стражу исключительно из жандармов, как будто расчет был такой, чтоб самый вид их ежедневно напоминал нам, в чьих руках мы находимся и кому обязаны высокою честью страдать за свободу родины.

Ведь могло же правительство за такие деньги найти достаточно людей любой категории, которые "верой и правдой" служили бы ему, как служат, напр., теперь в Крестах! Ведь служили же верой и правдой Людовику XVI наемные швейцарцы и даже жизнь свою положили в защиту его абсолютной власти против его народа, который вырос из пеленок и пожелал ходить без нянек. Со времен Ирода, царя иудейского, бывало великое множество людей, которые, давши присягу снести с плеч чужую голову, считают своим священным долгом такую клятву исполнять буквально и без малейшего колебания!

Нет, нас не доверили никому другому, и мы по-прежнему были в руках жандармского корпуса. Чины его с успехом охотились за нами на воле и обнаружили при этом все типичнейшие приемы и духовные черты охотника за ценной дичью. Чины его затем вели все следствие и старались доказать, что первые чины, арестовавшие нас, действительно взяли опаснейших людей и за это заслуживают награды. Чины его, далее, предрешили судебный вердикт и тем доказывали, что следователи-жандармы отнюдь не ошибались, направляя дело к жестокому возмездию. Чины его содействовали затем заключению нас в Шлиссельбург и тем удостоверяли, что мы действительно такие ужасные и опасные люди, за которых признали нас прежние чины. И наконец чины же его берегли нас в тюрьме, ежемесячно подтверждая в своих отчетах, что все прежде имев-шие с нами дело чины не только не ошиблись, но и безусловно достойны всякого одобрения за свою проницательность, усердие и ревность в деле искоренения крамолы и поддержания тишины и спокойствия.

И если бы кто мог сосчитать, сколько лиц этого корпуса, благодаря такому своеобразному круговому ручательству, погрело возле нас руки! И если бы какой историк мог теперь же изобразить, сколько государственных мужей выковало свою "блестящую" политическую карьеру исключительно на наших спинах!