Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Едва ли кто-нибудь в России, кроме нас, имел случай перечитывать все "патриотические" завывания первых дней войны -- в то время, когда крушение надежд было уже полное и когда лакейство и глупость смиренномудрствующих писателей выступало особенно ярко и с особенной назидательностью. Страшно забавно было теперь читать, как свое суемыслие они выдавали за волю и намерение Божества и возглашали, как они покажут этим диким язычникам силу православной веры.

Сами жандармы под влиянием поражений и событий внутренней жизни стали разговорчивее и начали передавать устно кое-что о самых последних новостях, о которых прочесть мы могли бы только через год. Таким образом мы узнали главное и про Мукден, и про поход Рождественского, и про Цусиму.

После всякого наиболее крупного краха дежурные, у которых в груди билось солдатское сердце, не могли сдержать своего негодования и, невзирая на строжайший запрет, увлекались разговорами промеж себя так громко, что кое-что долетало и до нас. И доставалось же тут злосчастному Куропаткину, этому недавнему идолу, баловню судьбы и надежде России!

Офицеры тоже рассказывали многое, преимущественно по "Новому Времени".

Потом, под влиянием газет, речи наших унтеров стали дышать укоризной по адресу бюрократии. И особенно забавно было слышать эти укоры из уст нашего вахмистра, который сам был типичнейшим воплощением бюрократического режима в своей сфере.

"Ну,-- думалось при этом,-- царство, разделившееся на ся, непременно запустеет".

Наконец, летом 1905 г. доходили до моих ушей такие речи о самодержавии и ограничении его, читанные унтерами в газе-тах, за которые прежде нас в Сибирь ссылали. Было очевидно, к чему идет. Вскоре мы получили и положение о Булыгинской Думе в номере "Правительств. Вестника", который был нам дан по специальной просьбе. Единственным же свежим периодическим органом были только "Известия" Вольфа, где мы читали необыкновенные для нас вещи о свободе совести, печати и пр. Наконец, получили даже книжку "Конституционное государство" -- сборник статей, трактовавших в общедоступной форме вещи, совершенно непозволительные для русской печати.

И все это время у нас один глаз был устремлен на вопросы текущего момента, а другой с прежней постепенностью перечитывал битвы при Тюренчене, Цзинжоу, Вафангоу, Дашичао, Ляояне, вплоть до Шахэ, после ознакомления с которой мы вышли на волю.

Подробностей о взятии Порт-Артура, о мукденской и цусимской катастрофе мне так и не пришлось читать до сих пор.

XV.

В настоящий момент, когда ликвидировали в Шлиссельбурге охранявшее нас жандармское управление, наша библиотека, как говорят, перевезена в департамент полиции и, вероятно, далеко не в полном составе. Смотрели на нее как на казенное имущество и поступали, конечно, соответственно этому.

Между тем в нашей библиотеке было, по самой скромной оценке, по крайней мере рублей на 500 наших собственных книг.

Кроме тех книг, которые присылались из департамента, а затем покупались на ассигнованные нам деньги, в нашу библиотеку вошли:

1) Книги, привезенные с собой многими товарищами; их насчитывалось более 150 названий.

2) Книги, купленные на деньги, оказавшиеся у некоторых из товарищей при доставке их в Шлиссельбург, в том числе и на деньги, вырученные от продажи костюма и проч. вещей Карповича. Костюмы же всех прочих, в том числе и мой, как говорят, были преданы сожжению.

3) Книги, которые мы покупали на свои заработанные суммы. Например, в одном 1904 году было затрачено не менее 25 руб. из этих сумм. Так оплачены были, например, десятитомные "Воспоминания" Фабра (Souvenirs enthomologiques) и "Журнал Физико-Химического Общества".

4) Книги, пожертвованные нам частью через Подвижной Музей из Петербурга, частью через Пахаловича и др. чинов администрации.

Таким образом департамент, так строго охранявший принципы собственности, на деле сам занимался экспроприацией.

Я еще не говорил, что Пахалович многократно приносил нам разнообразные книги для чтения. Откуда он их брал, мне неизвестно. Но он охотно и в изобилии доставлял их, на русском и французском языках, и притом большею частью такого сорта, каких мы не могли рассчитывать получить официальным путем.

От него, напр., мы могли получать все главное по политической экономии, начиная с Маркса, который в то время, особенно в жандармском ведомстве, считался настоящим жупелом. До этого отдел политической экономии у нас представлен был исключительно Шторхом, забытым русским экономистом времен Александра I, и Тьером, которого трактат "О собственности" был прислан нам департаментом в назидание.

Чем жили мы?

Счастлив, кто спит, кому в осень холодную

Грезятся ласки весны;

Счастлив, кто спит, кто про долю свободную

В тесной тюрьме видит сны.

Минский.

I.

После более или менее длинных описаний того, как внешне слагалась наша жизнь, чем она наполнялась и что составляло ее материальное содержание, я чувствую необходимость, в интересах полноты своих записок, поставить такой вопрос, которым я озаглавил этот очерк.

Читатель вправе спросить меня: Неужели ваши парники и огороды, верстаки и станки удовлетворяли вас? Неужели вы похоронили в себе живого человека и превратились в рабочую машину, годную только для производства овощей и шкафов, хотя бы и усовершенствованных? Или вы сделались читающим аппаратом, фонографом, что ли, который считывает одинаково равнодушно и безжизненно всякую речь или пьесу, какую на него ни положат? Не отупели ли вы безнадежно от многочтения бессистемного, беспочвенного и безжизненного? Был ли у вас хоть какой-нибудь жизненный пульс, который согревал вашу душу и охранял от опасности превратиться в слабоумное животное, которое ведет жизнь чисто растительную по рутине и по инерции?

II.

Бывают и теперь анахореты по призванию, которые отрекаются от мира и всех прелестей его и проводят жизнь в молитве и созерцании. Это -- люди особого душевного склада. У них всякое зло вызывает не двигательный акт, который моментально его уничтожает или ставит ему серьезные преграды, а мозговую рефлексию, быть может, также сердечное сокрушение слабого напряжения. Словом, в их душе, не способной быстро воспламеняться, негодовать и бороться, может возникать только легкая внутренняя зыбь, которая тихо волнуется и легко замирает.

Люди такого склада могли бы легко прожить в нашей тюрьме, предаваясь мечтаниям, самоуглублению и затем -- то самобичеванию, то самоуслаждению, в зависимости от достигнутых успехов в укрощении своих зловредных помыслов. Ведь где абсолютно нет никаких новых соблазнов, а старые отодвигаются с каждым часом все дальше и дальше в область забвения, там помыслы легко замирают сами собой, и война с ними становится очень легкой и, конечно, победоносной.