Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

— Эй, там дельфины! — слышу я голос Трампера. — Посмотрите, как они крутятся вокруг себя! Как они кувыркаются перед нами!

Я сижу за письменным столом и фиксирую услышанное, ощущая при этом, как из глубин поднимается веселье. Сообщество, с его кухонной латынью, в конце концов опубликовало бюллетень, в котором оно лишает Дитриха Трампера и Эвальда Ноннемана in absentia права на преподавание.

— Помните ли вы, Ноннеман, — слышу я вопрос Трампера, — как во время делового завтрака нам удалась дефиниция человека? Как мы назвали его трехсекундным зверьком? Три секунды для вдоха и выдоха, три секунды связного восприятия, три секунды настоящего времени. Я полагаю, что речь идет о материале, который слишком преходящ, чтобы связывать воспоминания воедино. Я считаю, что знание сокрыто в оболочке Земли.

— И я всегда говорил то же самое или нечто подобное, — бурчит Ноннеман.

— Да, мой дорогой, — говорит Трампер, — в оболочке Земли. Там оно спит, там оно меняет свое положение во время сна, там оно остается недоступным для наших рассуждений. Единственные, у которых мы можем что-либо выяснить, это обработанные людьми камни. Они — как свидетели, стоящие на побережьях с открытыми ртами и с жалобным напряжением разглядывающие нас. Может быть, они рассказывают об Атлантиде?

— Ах, Трампер, — говорит Ноннеман, — «Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути ты ни пошел: столь глубока ее мера».

— Ах, Ноннеман, — говорит Трампер, — «Фантазия — как коррозия: она разрастается».

Они смеются.

Хилл, напуганный старческой безысходностью, распространяющейся на борту, фыркает, что и он со своей стороны хотел бы что-нибудь еще пережить.

— Вы еще успеете, — кричат Трампер и Ноннеман.

Все остальное на океанской яхте «Дельта-30», будь то угроза или предсказание, было проглочено радиомолчанием. Снаружи, перед моим окном дрейфует армада тружеников, предвкушающих выходные, молча проплывая мимо на своих портфелях. На небе сияют созвездия. Ночь, задержав дыхание, ныряет, чтобы попасть в комнаты за задвинутыми шторами. Там она находит смытые водой лица, раскрытые во сне рты, домашних животных, которые грезят, вытянув лапы.

— Здесь!.. — внезапно рычит Хилл так громко, что перед моим письменным столом лопаются оконные стекла.

Я слышу шуршание лихорадочно сворачиваемых морских карт, проклятия и попытки определения местонахождения.

«От моря и примерно до середины острова…» — кряхтит Хилл.

Ноннеман отдает отрывочные приказы в делающиеся все более мощными помехи.

Трампер, судя по всему, ничего не делает. От него не исходит ни звука.

Между стен моей комнаты блуждает призрак никогда до конца не постигаемой истины.

— Хо-хо! — опять кричит Ноннеман.

Падающая звезда вспыхивает и гаснет, прежде чем я успеваю сосчитать до трех. Через накопленный тысячелетиями шум эфира доносится кукование кукушки.

Здесь на сушу наступает море. Сопротивляясь ему, она с силой швыряет в него последнюю гальку, но в конце концов смиряется. Здесь расположен Вессовилль. Чайки пронзительно кричат, сидя на дымовых трубах. Их белые крики разрезают напряженную тишину, обрубают воздушные канаты, удерживающие на привязи тихо покачивающийся город, и подталкивают его в сторону вздымающихся волн. Чайки кричат, запрокинув головы. Они стоят на крышах, дымовых трубах и фигурных украшениях носов кораблей, эти стойкие спутники приливов и отливов, всегда готовые взлететь и, почти не взмахивая крыльями, парить над серыми домами. Лишь трепет их маховых крыльев выдает, как сильно они напрягаются, чтобы ветер не сдвинул их с места. Потом они приземляются, падая вниз на крыши, или исчезают, когда меняют угол крыла и отдаются на волю ветра — он их тут же уносит прочь.

Дома в Вессовилле стоят группами, сутуло наклонившись вперед. Их роднят столетия и камень, из которого все они сделаны. Пустые места между ними заполняют гортензии. Они цветут. Кустарники в унисон поднимают вверх шары своих крупных голубых украшений и сохраняют их, безмолвных, не имеющих запаха, на своих отяжелевших ветках вплоть до глубокой осени, как свидетельство наступления лета. Иногда среди цветущих шаров запутываются бабочки, но, разочаровавшись, сразу улетают прочь. Гортензии, всегда неподвижные, лишь слегка покачивающиеся под ударами ветра, стоят прямо, не прислоняясь ни к одной из окружающих их стен. Их голубоватые шары одеревенели изнутри. Они точно подходят к оставленному для них пространству; они наполняют его окаймляющей красотой; они раскрашивают дни Вессовилля, уединившегося на нашей протоке Млечного Пути.

На колокольне бьют часы. Приземистая башня задержалась среди домов, на полпути между небом и землей — короткий толстый указательный палец, который постепенно окаменел, двадцать четыре часа подряд высекая искры из времени. Церковь мрачно давит на освященную землю. Она такая же серая, как и дома вокруг нее, возможно, даже более серая, чем они. Только циферблат ее часов выделяется белым цветом на общем фоне. Большая зубчатая передача работает не останавливаясь. Ее части сцепляются друг с другом; она приводит в движение привод и стрелки, и, вращаясь, они подталкивают тени над площадью перед башней, эти безмятежно улетающие мгновения.

Потом в Вессовилле наступает вечер. В пустой церкви начинают играть на органе прелюдию. Сначала она пробуждает басы, покрывает стертые камни мрачным основным тоном, который ложится прежде всего на врезанные в пол надгробные плиты. Умершие исчезают, некоторые, однако, остаются в виде полурельефов: толстый мужчина в фуфайке; сломанный посередине фюзилер с выпученными глазами насекомого; женщина, у ног которой уверенно сидит собачка. Все они мертвы. Прочный камень охраняет их тела, их забытые лики, которые высечены из ледникового валуна — хранителя смерти, и под защитой церкви не ветшают, омываемые прелюдией, откладывающей на них отдельные звуки, а потом взмывающей над ними вверх, к горней радости. Поднимаясь и распространяясь вширь, она достигает скамей в церкви.

Лежащие на них сборники церковных песнопений охраняют те простые мелодии, стимулировать развитие которых, собственно, и призван орган. Но сейчас он погребает под собой простоту, и его звуки гулко разносятся по церкви, наполняя ее полифонией. Все сильнее ударяется музыка о стены и колонны, ломается, смешивается с собой самой, через ступени проникает в алтарную часть вплоть до рядов стульев на клиросе, где целая толпа вырезанных из дерева лиц равнодушно следит за приливами и отливами потоков музыки, которые не в состоянии сдвинуть ее с места. Эти грубые лица изображены на подлокотниках и откидывающихся сиденьях; собрание забавностей, застывших за алтарем.