Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

Подслушивающий человек вытягивает свое огромное ухо в космос. Виноградарь выдавливает сок. Высокомерие смотрится в зеркало, которое ему протягивает дьявол. Нищие угрожают друг другу, скалят свои кривые зубы и поднимают костыли. Денежный кошель проглатывает своего владельца. Монах убегает на вращающемся шаре. Согнувшийся до земли крестьянин тащит домой снопы. Лицо, вдоль которого пролегла трещина, делящая его на добрую и разгневанную половины, смотрит в будущее. Две сирены с загнутыми рыбьими хвостами заманивают моряков. Шут, смеясь, завязывает узлом свои конечности — и немеет, как и вся остальная резьба, перед прелюдией, которая старается понять его, истолковывая при этом его смех, как выражение испорченности, как оскал бездны, слабо освещенной обманчивым фонарем, который раскачивается перед ней на петле из плоти.

Прелюдия пытается привести в приподнятое настроение хотя бы церковную мебель, однако кафедра, пюпитр, подсвечники и исповедальня уже настолько насытились ее звучанием, что больше не в состоянии приходить в экстаз. Бушующие звуки ударяются друг о друга, быстро пролетая над ними.

Тем временем в боковом продольном нефе мраморный мужчина опускается на колени. Его освещают последние лучи солнца. Они изменяют его позу; бормочущие губы, казалось, начинают колебаться, не высказать ли некое желание, хотя он давно застыл в молитве. Он сломал руки. Его колени покоятся на мраморной подушке. Он молится за себя, за лежащие в темноте кости, которые он оставил после себя. Скорбь вытягивает его тело по диагонали: он смотрит с саркофага вверх к своду потолка, где его безутешный взгляд упирается в звезды. Вокруг колен этого белоснежного мужчины пенится прелюдия. Она бросается во все стороны, включает один за другим регистры, настойчиво заполняет каждый угол, проглатывает последние лучи солнца. Она уже добралась до показателей уровня воды, записанных на доске для псалмов, прикрепленной к одной из колонн: 702,1; 289,1; 157,4.

Отзвучали:

«Прежде, чем зайдет солнце, я хочу размыслить о прошедшем дне. Время, оно спешит прочь; в руках у нас не остается ничего».

«Твоя сущность глубока, как море. Ни один человек не может постигнуть ее».

«Человек не знает ничего о своем сроке. Но Ты, какой Ты есть, пребываешь в годах, не имеющих конца».

Прелюдия перекрывает молчание. На волнах ее звуков начинают раскачиваться корабли, свисающие с поперечных балок. Спасающие от великих бед шпангоуты, планки и мачты слились так, что возник миниатюрный флот, в чьих парусах собирается пыль. Здесь все в порядке; все это пузатая, благодарно уменьшенная действительность. Вотивные корабли уже готовы выйти в море на волнах раскачивающихся звуков, но органная музыка внезапно прерывается. Во время паузы в помещении звучит эхо.

Подслушивающий человек вытягивает свое огромное ухо в космос. Зубчатая передача часов продолжает работать. Фюзилер пристально смотрит своими выпученными глазами насекомого. Окаменевшая вода струится на купель. Потом робко возникает тема фуги, тихо посвистывая, будто кто-то бредет сквозь черноту. Чтобы придать самой себе бодрости, она становится громче, звуки повышаются, зовут — пока не откликается второй голос, потом третий. Они бурлят и перекрещиваются друг с другом в общем антифонном пении. Церковь снова наполняется мощью. В ней звучат голоса органа. Остановить их вздувающийся поток невозможно, он уже коснулся мадонны с лунным серпом, изображенной над алтарем. Мадонна поставила ногу на небесное тело между его поднятыми вверх рогами. Она ступает вниз на землю с покорного спутника, не глядя на него. У ее груди обнаженный младенец, а на голове — корона из звезд. Перед ней, привыкшей повелевать стихиями, звуковой поток бессилен. Она спускается вниз, устремив глаза вверх. Фуга беспрерывно повторяет свою тему, навязывая ее непонятливому сосуду, называющемуся церковью, так что там, где главный неф перекрещивается с поперечным, внутри башни, органная проповедь достигает купола. Сначала она прикасается к своду, под конец — к ключевому замковому камню. Это окаменелость, на которой видны отпечатки плавников: нежные и прозрачные, они когда-то были рулевым органами, но потом отмерли. Здесь же они сохранились.

Я больше не слышу ни звука.

Гостиная веры затоплена. Иисус, благодатная рыба, начинает плавать.

Вессовилль погружается в сумерки.

Наверху на колокольне неподвижно висят два колокола. В одном из углов возникает легкий трепет, будто кто-то вскочил в испуге во время прерванного сна, будто приглушенно лопнула капля. Колокольня покрыта белым пометом. На стенах вырезаны инициалы. Люди разглядывают местность сквозь деревянные ламели окон. Отсюда, с этого продуваемого всеми ветрами наблюдательного пункта, кажется, что город с его окрестностями сползает в море. И прежде чем спуститься обратно к домам и гортензиям, они пили, курили и, смеясь, закручивали узлом свои конечности.

На шпиле башни, на неистово поднятом вверх мече, которым архангел Михаил убивает дракона, кричит чайка. Почти совсем стемнело. Лишь немногие дома и улицы освещены шаровидными лампами. Залитые желтым светом, они выныривают из ночи, как реликты исчезнувшего поселения.

У всех домов есть имена. Они начертаны на стенах рядом с закрытыми лавками и дверями. Стрелка на башенных часах церкви незаметно продвигается вперед. Тьма поглотила и указанное на почтовом ящике время выемки писем, и памятник павшим воинам, вокруг которого низко подрезанные деревья растопыривают свои обрубки. Где-то среди стен вытекает из земли самая короткая река страны. Она скользит позади домов и вливается в море. Река называется «Безголовая женщина».

Улицы затихли. Они осторожно извиваются во сне. Ни светофоры, ни рекламные щиты не перекрывают их движение; лишь несколько картонных фигурок приветствуют вас на углах и призывают остаться:

Подмигивающий повар что-то размешивает в своей кастрюльке. За вытертой грифельной доской возвышается юноша. Через одну руку у него полотенце, другая поднята многообещающим жестом: большой и указательный пальцы, соприкасаясь, образуют букву «О», а над ней, как три восклицательных знака, три остальных пальца. Белый зельц танцует среди цветов. Трехногая свинья в переднике подает свиные ножки. Сельди взлетают на воздух.

Улыбки на картоне переживают и дни, и ночи. В одной из немногих витрин Вессовилля, освещенных мерцанием уличных фонарей, деликатесы ожидают, когда пройдет срок их годности. Законсервированные и вложенные в стеклянные банки, они отливают желтоватым цветом. На выстроенные рядами банки наклеены этикетки, на которых от руки написано одно и то же, будто это повторяющиеся в школьных тетрадях упражнения.