Патриция Гёрг - Шпагат счастья [сборник]

Маат движется в желтом свете. Он ходит по своей засеке, окруженный видами, которые всегда одни и те же. Их окрашивает только пыль и меняющийся свет. Маат чувствует себя как дома среди незыблемых картин, среди картин, образы которых никогда не пересекаются, каждая из которых застыла во мгновение, не умещающееся в пределы своей рамы, и одновременно создающее ощущение незыблемости и уникальности. Маат как дома среди картин, рассказывающих одну и ту же историю, увиденную фасетками глаз живописи, одну-единственную историю, которую каждый художник рассказывает по-новому. Она рядом, но в то же время затерялась в бесконечной дали. Редко кто-нибудь поднимает глаза. Редко кто-нибудь выглядывает из старых картин. Никто не размыкает уст, чтобы произнести изречения, относящиеся к этой истории, лишь развеваются ленты с текстами. И говорят руки. Они населяют картины всеми видами движений, на какие способны. Они говорят о позабытых вещах. Маат, бродящий среди них, иной раз поднимает свои собственные руки и рассматривает их, спящих. Белые и мясистые, они, прищурясь, смотрят на него. Они устали.

Открывается дверь в виде потускневшей монеты в одну марку и выпускает на сцену ведущего. Маат ерзает на софе, пока не находит удобное положение. Ассистентки выкатывают первый приз. Это соковыжималка, лежащая на подушке.

— Сколько бы вы заплатили за эту штуку в магазине? — спрашивает ведущий.

Игроки поджимают губы. Потом они все одновременно поворачивают головы к публике, которая внезапно начинает жестикулировать. Зрители пытаются на пальцах подсказать цену. По студии проносятся знаки, бессвязные крики глухонемого языка желаний. В этой суматохе только соковыжималка лежит тихо и спокойно. На ее корпусе все отражается в искаженном и уменьшенном виде.

В то время как Маат, слегка раскачиваясь, становится на якорь перед специально для этого вечера выбранными им картинами, ночь медленно укрывает города, деревни, большие пустынные леса, указатели и магистрали. Три указателя направляют в одну и ту же сторону: туда, где автостоянка, спортивная площадка и стрельбище. Распределенные в ночи радиомачты посылают свои сигналы и дремлют стоя. Цветы, посаженные в отслужившие свой век шины от грузовиков, сжимаются и нагибаются, чтобы собрать росу. Подземные сточные воды шумят громче, чем днем. При малейшем движении воздуха хлопают таблички с названиями улиц, и далеко за городом большие пустынные леса начинают издавать звуки, которые никто не слышит.

Маат проводит рукой по глазам. В музее наступает послеобеденное время. Маат идет по залам и снова раздвигает шторы. Солнце скрылось за облаками. День обретает краски ветра. Возможно, пойдет дождь. Маат видит на улицах прохожих, которых как будто тянут вперед на невидимых нитях. Они быстро проскальзывают мимо. Маат некоторое время стоит у окна. Снаружи, со стороны тротуара, он кажется неясным пятном за решетками. Когда люди, проходя мимо, поднимают голову, они полагают, что видят заключенного, а Маат, для которого люди всего лишь неясные пятна, тоже считает, что видит заключенных. Иногда они кивают ему, приглашая грести вместе с ними через житейские бури, дабы у жизни был смысл. Маат улыбается. За его спиной улыбаются картины.

Сорок дней и сорок ночей провел Сын Божий в пустыне. Он выстоял в огромной пустоте, воздерживаясь от пищи. Он все отчетливее видел, как, проясняясь, сияет золотое пространство над пустыней. Когда Он совершенно истаивает от голода, к Нему приходит Его искуситель. Он внутри коричневой дьявольской шкуры. Он сыт и упитан. Они встречаются на краю пустыни, там, где она вытянула стопы коричневых гигантских гор. Они стоят напротив друг друга. Между ними расселина в скале. От дыхания искусителя падают деревья, и вокруг не остается ничего, кроме обугленных пней. Выстояли только два дерева, более сильные, чем остальные. Одно из них, покрытое цветами, возвышается над расселиной. На втором, похоже, вместо плодов висят камни. У искусителя крылья как у летучей мыши. Он передвигается на когтях. В его руках два камня.

— Если ты хочешь есть, — говорит он Сыну Божьему, — то скажи, чтобы камни эти сделались хлебами. Что может быть хуже, — говорит он, скрежеща зубами, — чем пустые руки и пустой желудок? Преврати их в хлеб, — говорит он, — и у тебя вырастут крылья, как у летучей мыши. Они накроют мир от одного конца до другого. Разве сорок дней и сорок ночей в пустыне было недостаточно?

Черный пузырь появляется изо рта искусителя. На нем выцарапаны очертания звенящих монет. Сын Божий и он стоят напротив друг друга, перед золотым фоном, простирающимся от одного конца мира до другого. Сын Божий поднимает руки к небу, чтобы на них проступили ангелы и служили ему. Одетый в шкуру дьявол чувствует, как камни тяжелеют в его руках. Они неудержимо тянут его в расселину.

Тихо напевая себе под нос, Маат идет своим обычным путем. Его послеобеденное время — это равнина, на которой не растут деревья, не шумят реки. Вокруг царит полное затишье. Маат слышит свои шаги, будто идет через свою собственную, туго натянутую барабанную перепонку. Одна из вентиляционных решеток стучит, как подковы осла, идущего под ярмом. На горизонте высятся картины. Они окаймляют равнину и одновременно открывают ее, они еще утопают в свете, который уже не достигает равнины. Маат пересекает вторую половину дня, не думая о времени. Он застрял на месте. День — это как годовой круг, года собираются в десятилетия. Стены музея всегда остаются на одном и том же месте.

Внезапно он слышит, как его кто-то зовет. Голос приходит издалека, такое впечатление, что из него самого. Он озирается в испуге. Рация щелкает и называет его имя. Директор ожидает смотрителя музея Маата.

«Войдите!» — слышит Маат голос директора. Директор существует вне времени и пространства, на дверях его кабинета ручки из золота. На столе, из-за которого он выходит, нет следов ни пыли, ни работы. С распростертыми объятиями он спешит навстречу Маату, а с колосников опускается вниз заботливая мина и приклеивается к его лицу. Маат бледнеет. Руки за его спиной вцепились друг в друга и не расцепляются. Директор вырастает перед глазами Маата как огромная тень.

«Моя поясница, — думает Маат, — моя больная поясница». В одном месте его позвоночник пригвожден недремлющей болью. Это свернувшаяся в комок боль, белый колючий морской конек, бросивший якорь между его позвонками. Он раскачивается туда и обратно, и кажется, ждет лишь небольшого толчка, чтобы отправиться в свободное плавание. Он крошечный. Это то, с чем Маат появился на свет.

Как летят годы! Как летят годы! Крылатые слова, крылатое время!