Ганна Шевченко - Забойная история, или Шахтерская Глубокая [сборник]

Он снял спортивную куртку и набросил мне на плечи. Я улыбнулась:

— Ну, теперь мы точно как школьники.

— Школьники, да. Хорошие были времена. Тогда романтика имелась, сейчас ее нет. Хочешь, я покажу тебе свое любимое место, Аня? Я водил туда своих девушек.

— Покажи, — сказала я. — Потом я покажу тебе свое.

Мы прошли улицу до конца и вышли на дорогу. Мимо нас проехал последний рабочий автобус, повез людей с третьей смены.

— Куда мы идем? — спросила я.

— В горы, — ответил Монгол.

Мы прошли еще несколько проулков, завершившихся длинным строем гаражей.

— Когда был пацаном, смотрел на эти гаражи и завидовал мужикам, которые ставили здесь машины. Они после работы здесь собирались, машины чинили, бухали, в карты играли. А я думал, вырасту, обязательно стану шахтером, полезу в забой, заработаю денег. Потом понял, что больше всех имеют те, кто не работает, а честно отбирает заработанное. Заработал ты, дядя, денег, поделись с хорошим человеком. Я всех окрестных барыг крышую. Они мне деньги — я им спокойный сон. Спокойный сон, Аня, стоит дорого.

— Ты в нашей школе учился? — спросила я.

— Конечно, моя матушка здесь живет.

— Это она на откатке работает? Невысокая такая, седая?

— Она… Сто раз говорил, бросай эту говноработу, я тебя всем обеспечу, а она — нет, и все! Совковое воспитание. Каленым железом не вытравишь. А вот здесь мы свернем.

Он потянул меня за руку, и мы пошли по полю в сторону холма.

— Обожаю эту горку, здесь весной растет сон-трава, тюльпаны, ирисы, — сказала я.

— Мы сон-траву «котиками» в детстве называли. Я однажды нарвал букет, принес матери, а отец избил меня.

— За что?

— Он пьяный был. Ну, за то, что нужно быть мужиком, а не бабой. Он, когда напивался, моей головой об батарею стучал.

— А где он сейчас? Развелись?

— Сдох от водяры.

Мы шли быстро, поднимались все выше, Монгол тяжело дышал.

— А вот эти камни мы называли «скэля», — сказал он, забираясь на вершину и подавая мне руку.

— Мы тоже, — ответила я. — Какой здесь ветер!

Мы стояли на верхней площадке каменного утеса. Справа перед нами лежал поселок, слева — кладбище, а между ними, как аппликация на фоне серого неба, чернела шахта, украшенная гирляндой производственных огней. Монгол обнял меня и прижал к себе.

— Родишь мне сына? — хрипло сказал он.

— Прямо сейчас? — растерялась я.

— Когда я тебя увидел там, у Таньки, в одних трусиках…

— А давай теперь я тебе покажу свое любимое место?

Чтобы попасть на нужную поляну, нам пришлось немного обогнуть поселок. Весь путь занял минут пятнадцать. Монгол курил, пускал дымные колечки, блякал, рассказывал про армию. Когда спускались к ручью, он вел себя как кавалер, шел впереди меня, подавал руку на самых крутых участках.

Ночь была звездная и ясная, кусты возле шурфа кучерявились у края, как темная пена. Мы стояли у самого края.

— Полная луна, — сказал Монгол, глядя на небо сквозь ветви.

— Не, пока еще не полная, полнолуние через пару дней, — ответила я.

— Красиво здесь, Аня, одобряю, — рассмеялся Монгол. — Будем делать сына?

— У тебя есть трава?

— В Греции все есть!

— Может, курнем?

— Хочешь раскумариться?

— Хочу, чтобы луна стала еще полнее.

— Хорошая ты девочка, Аня, — сказал Монгол, доставая из кармана сигаретную пачку и открывая коробку. Там плотно, как патроны в обойме, сидели косяки.

— Выбирай! — Он протянул мне пачку.

Я достала наугад одну папиросу.

— Они что, разные?

— Да, трава разная.

— А какую я выбрала?

— Сейчас покурим и узнаем.

— От разной травы разный приход, да?

— Слушай, ты вообще курила когда-нибудь?

— Пробовала…

— Оно и заметно, что ты не в теме…

Монгол подкурил, сделал три шумные, голодные затяжки и протянул мне косяк. Он сел на траву по-турецки и посадил меня рядом с собой. Нас окружил запах жженой конопли.

— Теперь ты хапани, Аня.

Я затянулась. Та придорожная трава, которую я пробовала у Зои, была намного грубее. Эта шла мягче, но обжигала горло.

Мы курили, поочередно делая по три затяжки. Я слышала много рассказов о том, что может случиться после курения конопли, и ожидала каких-то чудес. Но ничего не происходило. Я затягивалась и затягивалась, страшась ничего не почувствовать.

— Я буду раздеваться, — вдруг сказал Монгол и стал расстегивать ширинку.

Расстегнув, он попытался сидя освободиться от брюк, но у него не получилось. Он решил встать, но его не держали ноги.

— Не могу подмутиться, — сказал он и попробовал еще раз, держась за мое плечо. Кое-как встал, но тут же пошатнулся и одной ногой вступил в углубление шурфа. Его нога увязла в траве, как в болоте.

— Измена! — крикнул он. — Это измена!

Вторая нога тоже стала погружаться в гущу травы, Монгол оказался по колено в земле. Он осматривал себя с недоумением, руками вырывая клочья травы из-под себя.

— Аня, — сказал он, — дай мне руку!

Я сидела и, не двигаясь с места, смотрела на него.

— Дай руку, дура!

Его все затягивало и затягивало. Когда увяз по самую грудь, он, как ребенок, протянул ко мне две руки. Его глаза стали чистыми и испуганными, как у того мальчика, который принес маме букет сон-травы.

— Аня, — повторил он спокойно, — это измена…

Вскоре шурф поглотил Монгола, и я представила, как он летит вниз, по сырому вертикальному коридору, расправляя руки, подобно птице, как машет ими медленно и расслабленно, планируя над темной бездной, как неторопливо приближается ко дну.

Я представила Шубина, сидящего на троне. Вот он, величественный царь сырой земли, встречает новобранца, поднимается ему навстречу, обнимает за плечи, и уже текут из широких глаз Монгола слезы радости и любви. Ведь отныне никто и никогда не посмеет бить его головой о батарею.

И вдруг мне стало радостно. Как же хорошо и радостно мне стало! Я засмеялась. Смех ударился о дерево, упал и поскакал по лесу, как заяц. Я еще засмеялась, и следующий звон поскакал ему вослед. Потом еще и еще. Я хохотала, и все мои радости скакали по лесу, как зверьки по темному залу.

Далеко в небе всполохнула зарница. Я встала и пошла домой. Кусты касались ветвями моего платья и тихо шептали о чем-то летнем. Шорох усилился. Я подняла голову и увидела стаю летучих мышей. Они кружили надо мной, пытаясь сесть на волосы. В детстве я слышала множество историй о том, как летучая мышь намертво впивалась в кожу головы. Я пошла быстрее, потом побежала. Черная туча преследовала меня. Чтобы уберечь волосы от мышей, я попыталась задрать подол платья и натянуть его на голову. Ничего не получилось. Я побежала еще быстрее.

И вот тогда, именно в этот момент, я поняла, что жизнь конечна. Не то чтобы я не думала и не знала об этом раньше. Думала и знала, но это знание всегда плавало где-то на поверхности, как сухой безжизненный лист, теперь же оно превратилось в металлическую ось и пронзило меня, как кол во время византийской казни. Жизнь конечна. Она оборвется. Однажды меня не станет. Останутся летние травы, запах чабреца, заросли терновника над выемкой шурфа, а меня здесь не будет, я исчезну, все закончится. Мыши летели за мной, как темная фата, а я неслась по лесу, охваченная ужасом бытия.