Эрне Урбан - Утренняя заря

Мы сидели и молчали. Я рассматривал фотографию, а он медленно вертел в руках бокал с вином. Из третьего зала снова донеслось пение, но только на этот раз пел ее не один человек, а целая компания. Они так громко пели, что позванивали хрустальные подвески на люстре:

Дома среди семейных фотографий моя мать хранит три снимка, сделанных в Москве. На первом из них — молодые супруги, оба в гимнастерках, с серьезными, даже суровыми лицами. Позади — бабушка, а на коленях у родителей — трех-четырехлетний мальчик. Глазами мальчик похож на отца, лицом — на мать. На обратной стороне фотографии написано:

«Сестре Мари из далекой России. Фери с семьей: Ольга, мама, маленький Федор».

В семье моей матери было десять детей: пять парней и пять девушек. Эту фотографию прислал самый младший, самый любимый брат матери — Ференц. Легенда о нем жила в нашей семье. Сначала ее рассказывала моя бабушка, а после ее смерти — мои тетки. Это была легенда о том, каким умным мальчиком был Ференц, как хорошо умел писать и считать, как благодаря своему уму выбился из батраков в люди, стал рабочим на сахарном заводе. «Таким способным был он, — рассказывали тетки, — что мог бы стать даже заведующим складом… если бы не началась первая мировая война».

Ряды призывников быстро редели, скоро дошла очередь и до восемнадцатилетних. Ференца признали годным к военной службе, одели в солдатскую форму и послали на фронт. После прорыва русскими войсками Юго-Западного фронта в 1916 году он долгое время считался умершим, во всяком случае, пропавшим без вести.

Ференца оплакивали всей семьей, отслужили панихиду за упокой его души, а в день усопших зажигали для него поминальные свечи. И вдруг примерно в 1923 или 1924 году Ференц воскрес, в буквальном смысле слова восстал из мертвых. Возвратившиеся домой военнопленные, однополчане Ференца, рассказали нам, что он жив, находится в Москве, учиться его послали и «будет из него когда-нибудь большой человек».

До сих пор помню, как ликовали все в доме, когда пришло первое письмо из Москвы от моего дяди Фери. Семья и радовалась, и горевала, потому что Фери был жив и здоров. «Чего и всем братьям и сестрам от чистого сердца желаю», — писал он. Женился, сынишка у него есть, но домой возвращаться он не собирался, а вместо себя прислал фотографию.

Семья никак не могла понять, почему Фери не может вернуться домой, если его товарищи-однополчане все же возвратились. Может быть, не хочет вернуться из-за жены? Но в этом отношении он может быть совершенно спокоен, волнения его напрасны: семья ничего не имеет против того, что он женился на русской. Судя по фотографии, жена у него красивая, скромная. К тому же и ребенок у них уже есть.

«Ты мог бы опять поступить на сахарный завод, Фери, — писали ему родственники, — жили бы вы здесь с женой у себя дома, как два голубка».

Мой отец, «дорогой зять» дяди Фери, начертил на конверте адрес, перерисовал таинственные, непонятные русские буквы. Отправив письмо с приглашением вернуться домой, родственники стали строить планы на будущее: как лучше встретить Фери, у кого он будет жить, кто из них и что именно даст ему для первого обзаведения, когда он получит место в семейном бараке для рабочих сахарного завода. Но прошли недели, месяцы, а самый любимый из всех далекий брат не приезжал.

— Вероятно, он приедет к пасхе, — говорили братья, когда резали свинью. — По крайней мере, поест окорока.

— Теперь уж он, конечно, приедет к новому урожаю… — вздыхали пасхальным утром, оделяя всех ветчиной.

Но дядя Фери не приехал ни на пасху, ни к новому урожаю, и мой отец начал потихоньку от всех обвинять самого себя, что неправильно перерисовал русские буквы на конверте.

Наконец в тысяча девятьсот двадцать пятом году, примерно к рождеству, пришло долгожданное письмо с ответом. В то время я был уже большим мальчиком, овладел в школе азбукой и приступил к таблице умножения. Письмо было написано лиловыми чернилами, каждая строчка выведена красивым, каллиграфическим почерком. До сегодняшнего дня не забыл я содержания этого письма.

«Дорогие братья, сестры и милый зять! Вернулся бы я к вам, если бы не знал, что такого человека, как я, ждут жандармы и виселица. Когда произойдет наша радостная встреча, я этого сейчас не могу вам сказать, но уверен, что мы увидимся. Надо верить в будущее, потому что оно принадлежит нам, рабочим».

Что понимает в жизни ребенок? Откуда может он знать, почему горько плачет, всхлипывая, его мать? Почему понимающе качают головами, сжимая тяжелые кулаки, его неразговорчивые родственники?

— Значит, поэтому не может он приехать, — говорят они. — Наш Фери стал коммунистом.

За этими словами следует долгое молчание. Родственники исподтишка сочувственно посматривают на моего отца: после разгрома Советской республики в Венгрии в 1919 году моего отца обвинили в коммунизме, белые офицеры кололи его штыками и били прикладами винтовок.

Посидев еще немного, родственники с печальными лицами неловко, на цыпочках выходят от нас, как будто они опять увидели под нашими окнами сверкание жандармских штыков…

В моей памяти навсегда остался зимний вечер, когда в ранних сумерках передо мной впервые возник образ страны, где учился дядя Фери, где он женился и создал семью. Постепенно моя детская фантазия стала рисовать мне эту страну в виде волшебного заморского царства, полного всяких чудес. Там дети учатся бесплатно, думал я, там не надо выбирать все до последней монетки из тощего кошелька отца, чтобы купить к первому сентября книги и тетради, а в школах там нет чванливых барских сынков, презирающих таких ребятишек, как я, за то, что мы ходим в латаной одежде. Только прилежание и знания принимаются там во внимание, и каждый может выбрать себе профессию по своим способностям и наклонностям.

Пусть господские газеты, газеты патера и учителя, пишут совсем другое. Какое это может иметь значение? Письма из Москвы приходят редко, иногда только раз в год, но все же приходят — и письма, и фотографии. Напрасно кромсают эти письма ножницы цензора, напрасно замазывают черной краской написанные каллиграфическим почерком строчки, чтобы нельзя было разобрать отдельные слова, фотографии показывают нам дядю Фери и его семью, рассказывают о стране, где живет герой семейных легенд и надежда семьи, бывший рабочий сахарного завода, потом красноармеец, а теперь директор советской больницы Ференц Леке. Вместе с письмами и фотографиями издалека приходят к нам и надежда, и бодрость, посылаемые оторванным от семьи, но сохранившим с ней связь родственником.

Перо перестает бегать по бумаге, я останавливаюсь и удивляюсь тому, что пишу: не анахронизм ли это? И все-таки я убежден, что именно так все и было, хотя мне трудно теперь вспомнить, что говорили у меня в семье, что шло от родственников, что думал я сам, жадно ловя каждое слово дядиных писем.