Эрне Урбан - Утренняя заря

Пятилетка, создание тяжелой промышленности, коллективизация… Надо прямо сказать, что ни я, ни моя семья не разбирались особенно во всем этом. Нам было трудно понять то, о чем писал дядя Фери. Теперь я знаю, почему язык его писем был таким тяжелым: учеба и повседневная работа приучили его думать по-русски, из Венгрии он уехал необразованным пареньком, приобретенные им знания и понятия не укладывались в рамки родного языка. Поэтому и случалось, что он не находил соответствующих венгерских слов, сам переводил новые выражения с русского и фразы его писем казались нам написанными на чужом языке.

На что только не способно любящее сердце, в котором даже в аду нищеты и безработицы пробуждается надежда на лучшую жизнь! Фотографии рассказывали родственникам о том, чего они не могли понять в письмах из-за тяжеловесности языка и помарок цензуры. Вспоминая о том, как правильно и безошибочно судили мы по этим фотографиям о неизвестной нам жизни далекой страны, я и теперь еще продолжаю удивляться. Возьмем, например, один из самых важных вопросов — индустриализацию. Как нам удалось понять, что это значит? А поняли мы, это из-за одного странного происшествия с карманными часами.

Эти часы дядя Фери получил в виде премии от, какого-то доброжелателя, еще когда работал на сахарном заводе. Это были маленькие никелированные карманные часы. Когда его призвали на военную службу, он из предосторожности оставил часы матери.

— Чтобы не потерять… — сказал Фери. — Да и убить меня могут…

Так часы остались дома. Пользовался ими один из зятьев, но в конце двадцатых годов, когда дядя Фери уже выучился и стал директором больницы, он вдруг вспомнил о часах и попросил прислать их ему. Он даже подсказал родственникам, как это можно осуществить на практике.

Мой двоюродный брат Пишта жил тогда в Бельгии, в Брюсселе, работал на шелковой фабрике. Дядя Фери написал, чтобы мы переслали часы Пиште в Бельгию, а Пишта перешлет их ему, потому что между Бельгией и Советским Союзом установлены дружеские отношения и оттуда можно даже посылки посылать по почте.

Родственники были совершенно ошеломлены.

— Как же это так? — возмущались они, читая письмо с такой странной просьбой. — Ведь Фери пишет, что доволен своей судьбой, что стал уже директором больницы! Так почему же он не купит себе часов? Если он директор, то что стоит ему купить себе даже золотые часы? Посмотрите, например, у нас на доктора Штубенволя. Если он захочет, то может покупать себе хоть по паре золотых часов в каждую получку.

Теперь этот каверзный вопрос вызывает у нас улыбку, а тогда нам трудно было на него ответить.

Лучшим советником оказалась здесь вера. А может быть, и сердце дополняло недостаток в знаниях. Родственники смотрели с упреком на моего отца, но он ответил им по самому существу:

— Никакой ошибки здесь нет, дорогие мои родственники. Когда в стране, где теперь живет Фери, построят много заводов, будут всякие машины, то и до часов дойдет, конечно, очередь. Тогда рабочий, хорошо знающий свою профессию, сможет купить себе не только часы, но и велосипед, радиоприемник и даже автомобиль.

Родственников не удовлетворило такое объяснение, но тем не менее часы были отосланы. Однако через какое-то время они вернулись обратно: таможенный сбор оказался слишком высоким для дяди Фери. Родственники в раздумье качали головами, женщины даже всплакнули от огорчения. Года через два после этого случая пришла новая семейная фотография.

Но какая это была фотография!

На ней рядом с мальчиком были сняты две девочки — семья у дяди Фери за это время увеличилась — в бархатных платьях, отделанных кружевами. Родители тоже были прекрасно одеты. Поэтому ничего удивительного нет в том, что тетя Рози Юхас, любуясь этой семейной группой, сказала моему отцу:

— Вероятно, ты все-таки прав, зятек. Наш Фери и его семья выглядят ничуть не хуже, чем господин исправник, когда идет со своей семьей в парадном туалете к обедне. Теперь я вижу, что врет патер, ох и клевещет же на советских людей! Он говорит, что там у них нет ни семьи, ни детей, потому что детей еще в младенчестве отбирают у матерей. А вот здесь, на фотографии, чудесная семья нашего Фери.

Весть о том, что Фери Леке, который умел так хорошо писать и считать и был рабочим на сахарном заводе, стал теперь большим человеком в далекой Москве, побежала от родственника к родственнику, от знакомого к знакомому. Прекрасная должность у Фери, чудесная семья, потому что там у них все не так, как у нас: никто не смотрит, кем был твой отец, сколько у тебя денег и земли. Власть там в руках рабочих, и уважения достойны лишь те, кто пробивает себе дорогу умом и прилежанием…

Через два дня после освобождения нашей деревни, весной тысяча девятьсот сорок пятого года, когда на австрийской границе еще гремели залпы артиллерии, приходит ко мне в помещение партийной организации рослый усатый человек, козыряет и говорит:

— Я товарищ Фери Лекса, тоже революционер.

Я смотрю на него и удивляюсь: откуда взялся этот крепкий, бодрый старик? Какую тайну хранил он до сих пор? Что заставило его прийти ко мне именно теперь, на заре новой жизни?

Толкнули его на этот шаг радость и какая-то стыдливая гордость, смешанная с застенчивостью. Он вкратце рассказал мне одиссею венгерских военнопленных, которые вступили в Красную Армию в те далекие дни, когда она сражалась с наседавшими на нее бандами Краснова и Мамонтова. Говорил он прерывисто, задыхаясь от нахлынувших на него воспоминаний.

Я и верил и не верил тому, что рассказал тогда старый Янош Надь. Мне казалось, что он пришел просто похвастаться, требовать какого-то заслуженного им вознаграждения. Я ошибался. Он принес мне свое сердце, или, лучше сказать, совесть бывшего революционера.

— Знаете, товарищ, — старался он объяснить, подыскивая слова, — когда нас демобилизовали после победы над Врангелем и мы собирались ехать домой, в Венгрию, то мой друг Фери сказал на прощание, потому что он не ехал с нами, а оставался в России: передай, Янош, там, дома, что будет праздник и на нашей улице… Тогда я верил ему и обещал передать вам эти его слова, но, как только мы перешли границу, уменьшилась моя вера. Нас отвели в лагерь, допрашивали, пытали, исповедовали, заперли на два года в карантин, а когда я наконец освободился и вернулся домой, то стал тише воды, ниже травы… А теперь, вот видите, все-таки пришел и наш час… Я думаю, что теперь, конечно, вернется домой и Фери. Как же я буду ему в глаза смотреть, когда он вернется? Ведь я только сейчас передал его поручение. Будьте хоть вы свидетелем, ведь вы ему являетесь родственником, а кроме того, вы секретарь партии, что я все-таки выполнил его просьбу.