Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Ну так даже если они попросили! – как сплевывая, сказал один из охранников, тот, что потребовал у К. чек. – Они, что ли, не заплатили? Нечего с больной головы на здоровую!

С дороги на тротуар перед магазином, подпрыгнув на бордюре, с форсажным ревом, слышным даже здесь внутри, на полном ходу влетела бело-голубая машина полиции. Затормозила, вскинув зад, и осела.

– О! – сказал второй охранник. – И полиция как раз подъехала.

Из машины не спеша выгрузились трое в форме. Перекинулись взглядами с конопенем и его молодцем – но нет, не поздоровались, догадывайся, случаен ли был этот зрительный контакт или свидетельствовал об их связи, – и так же неспешно, как выгрузились, направились к магазинному крыльцу.

Около К. с охранниками объявился тот остроносый из колбасно-сырного отдела, что разгружал тележку с сырами.

– А спрашивал меня, где винный отдел! Специально туда шел! Сразу мне подозрительным показался. А нам за недоимку… рублем отвечай!.. – заблажил он.

– Рапорток сейчас на себя жди, – сказал охранник, потребовавший у К. чек. На остроносого продавца он не обратил внимания. – Составим сейчас на тебя рапорток! Нечего на кого-то там перепихивать! Слямзят – и кто-то у них виноват. Сам виноват!

Он уже не считал нужным обращаться к К. в уважительной форме. Он чувствовал себя хорошо поохотившимся, удачливым хищным зверем, К. был его добычей, его жертвой, какое уважительное обращение к жертве, у которой через мгновение будут перекушены шейные позвонки.

Ребята, вот деньги, все, какие есть, берите всё, отпустите, просилось у К. с языка, но он удержался. Жар, паливший его раскаленной печью, пропал, в барабанные перепонки больше не грохало, и виски не мозжило. Ему все наконец сделалось ясно – вот теперь. Он понял, в какую ловушку попал. Не нужен был конопеню со товарищи никакой коньяк. Они хотели, чтобы он попался с ним. Для того и направили сюда. Охранники работали с ними в сговоре – никакого сомнения. И тот лаз за спинами кассиров устроен специально – для таких штучек, что они провернули с ним. А м о лодец, звонивший по телефону, звонил в полицию, вызывал полицейских заранее, чтобы не томиться ожиданием, когда прибудут, а находились бы уже на месте. Должно быть, конопень не взял на себя ответственности доставить его в каталажку своей службы, но лишить себя удовольствия отправить его на нары было обидно, и он решил заменить одну решетку другой. Не имело смысла просить охранников отпустить, предлагать им деньги – долговременное сотрудничество представлялось, конечно же, охранникам интереснее сиюминутной копеечной выгоды.

Полицейские, шумно протеснившись в дверях, вошли внутрь.

– Что, как у вас тут дела? – без задержки направились они к охранникам, запиравшим К. путь к свободе. – Ездим вот по вверенной территории, проверяем.

– Да как раз заловили одного, – кивнул охранник, требовавший чек, на К.

– Ха! – воскликнул один из полицейских. – Попался, значит, да?!

Попался, попался, отозвалось в К. Начальное отчаяние в нем сменилось глухой равнодушной бесчувственностью. Конопень со своими молодцами переиграл его, ни хода влево, ни шага вправо, ни взад ни вперед – шах и мат.

– Сукины дети! – вырвалось лишь у него невольно. – Сукины дети!

– А ну без мата! Матом он еще будет! – осадили его со свирепостью полицейские.

– Никак это не мат, – так же невольно отрефлектировал в К. преподаватель.

– Узнаешь, что мат, что не мат. Просветишься сейчас, – пообещали полицейские.

Когда четверть часа спустя, составив бумагу о задержании, охранники передали К. полицейским и те выводили его из магазина, конопень и оба его крепкосбитых, аккуратно стриженых молодцев, все трое, были уже вместе. Только переместились поближе к крыльцу. Конопень смотрел на К. с ласковой лихой улыбкой удачи.

– Ну чего? – благодушно проговорил он, когда К. проходил мимо. – Нехорошо! Коньяки из магазинов таскать, придумал тоже!

Один полицейский сел за руль, двое других, раскрыв заднюю дверь, подпихнули К. к открывшемуся проему, повелели:

– Давай, давай, не рыпаться! Чтобы без хлопот всем!..

К. и не собирался рыпаться. Их было трое, что он мог сделать против троих.

Уже и привычно было К. оказаться в камере. Уже вид толстых прутьев бездушной решетки, отрезавшей тебя от свободного мира, не ужасал, не вызывал отчаяния, естественной принадлежностью мира была решетка, его обыденным элементом. Лишь в отличие от прошлого раза – в том, поддельном полицейском участке, – тут, в натуральном, К. был не один, еще несколько человек обреталось в этом ограниченном несколькими шагами в длину и ширину пространстве. И то, что сидел в ней не один, воткнут в нее, как в муравейник, одним из его насельников, странным образом, хотя само обитание в камере не страшило, – вот то, что был в ней всего лишь одним из безличных муравьев, это странным образом давило и угнетало.

Едва не десяток человек было в камере. Тесно для ее не слишком просторного чрева, тем более что трое, пересекаясь путями, беспрерывно мотались по ней, кто-нибудь замирал ненадолго – и снова принимался расхаживать, остальные, насколько могли подальше друг от друга, растолкались по ее разным углам, никто ни с кем не заговаривал без нужды, каждый был в своем, как в чехле. Даже и бурно пьяный мужик в расхлюстанной рубахе без единой пуговицы, что-то невнятно поорав первые минут пять, потом стих, ушел в себя и, устроившись в изножье решетки, крутясь там и маясь от сдерживаемых позывов что-нибудь разнести, стал помаленьку трезветь. К. тоже, как после оформления протокола его привели сюда, застолбил за собой место, которое другие обитатели муравейника признали принадлежащим ему, и сидел на уголке одного из топчанов у стены, вставал размять ноги и снова садился. Теперь он никуда не рвался, как в прошлый раз, когда оказался в поддельном участке, теперь оставалось смиренно ждать решения своей судьбы – он осознавал это с той же ясностью, с какой и то, что ничем уже не помочь привереде.

Один из тех, что шатался по камере, парень в коротком и узком ему, словно с чужого плеча, мятом льняном пиджачке, со стрижеными под ноль висками и коротенькой челкой, углом свисавшей на лоб, вдруг остановился около К., наклонился и проговорил тихо, но внятно, с тусклой интонацией скучного сообщения:

– Убью! Как только возможность – так тут же. Жди!

Разогнулся, хватив рукой по челке, будто она была длинной и лезла в глаза, и снова отправил себя выписывать по камере кренделя – с таким видом, словно ничего и не говорил.

Бритвенный ужас объял К. Что значили слова парня с челкой? Был он подсадным, и его угроза – не более чем провокация, попытка вывести К. из себя, лишить равновесия? Или же вполне реальная шпана, и ему в наслаждение держать чужую жизнь на острие ножа?