Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Лежи, лежи, разрешаю, – продолжила пантагрюэльша, царственный короткий смешок снисходительно выпорхнул из нее. – Отдохни! Отдохни, говорю! – уже требовательно произнесла она и толкнула К. в грудь – коротким сильным тычком, от которого он потерял равновесие и полетел назад на застеленную огненным покрывалом кровать.

Очутившись на ней, он тотчас попытался вскочить вновь, но не тут-то было! Пантагрюэльша, раскорячившись, уже сидела на нем, придавливая его всей своей огромной массой, и сколько же в ней было килограммов… да наверное, под полтора центнера было в ней – его так и расплющило ею. К. попробовал скинуть ее с себя, но это было все равно как если бы он попытался столкнуть лежащий на нем холодильник. Ударить ее по лицу, чтобы боль заставила ее саму скатиться с него, даже не пришло ему в голову. Как можно было ударить ее по лицу – она была женщиной.

Пантагрюэльша между тем в ответ на его попытки освободиться не задержалась с оплеухой. Случайно у нее так получилось или же нет, но удар пришелся на ухо, – К. показалось, в голове у него громозвучно взорвалась бомба. Тяжелая оказалась у пантагрюэльши рука, совершенно мужская. Оглушенный, К. на какие-то секунды утратил способность слышать и видеть, а когда пришел в себя, пантагрюэльша, все так же восседая на нем и плюща, распускала пояс на своем лиловом халате.

– Трепыхаться мне будешь? Отлынивать собрался? Не хочешь родину любить? – похихикивая, приговаривала она при этом. Еще попрыгивая на нем, будто скакала на лошади. – Не выйдет, голубчик! Будешь родину любить, заставим, голубчик!

Бешенство залило К. глаза. Стиснутое рычание вырвалось из него, он взметнулся корпусом к пантагрюэльше, подсунул руку ей под колено, свернул ее, сам не понимая как, набок и сбросил с себя. Вскочил на ноги и отпрыгнул от кровати. Изготовившись… к чему изготовившись? Что-то вроде боевой стойки принял он: расставил ноги, напружинился, развел в стороны согнутые в локтях руки.

Не удержавшаяся на кровати и съехавшая на пол вместе с огненным покрывалом пантагрюэльша поднималась с колен. Выражение высокомерного царского сожаления было написано на ее лице. Ну ты же и ответишь за то, что сделал, говорило это ее выражение. Халат пантагрюэльши, не удерживаемый больше поясом, широко распахнулся, и она была под ним… как тогда, при первой встречей с нею в поддельном полицейском участке, К. вдруг всего протянуло судорогой острого как бритва желания.

То, что он счел туфлями на шнуровке, были высокими, доходившими до середины могучих ляжек черно-кожаными сапогами-чулками. Поблескивая никелем пряжек, туго натянутые ряды черных резинок подобно дорическим колоннам, подпирающим архитрав храма, тянулись от чулок к кожаному же черному поясу, стрельчатые арки представляло собой пространство между колоннами резинок, и в центральную арку, жарко выпучиваясь пухлыми губами, с бесстыдной наглостью, искушающе смотрела исчезающая в тайне межножья оголенная мурка. Черный кожаный лиф с портупеями бретелек, захлестнутых за плечи, повторял своими арочными вырезами пояс, открытые чаши его держали в себе груди пантагрюэльши лишь снизу, и коричневые соски грудей глядели на К. двумя подморщенными ягодами мелкого шиповника с тем же бесстыдством, что и ее мурка. Руки у нее от запястья до локтя были забраны черными кожаными поручами на шнуровке, сходной с той, что и на сапогах-чулках. И все это ее кожаное одеяние завершал инкрустированный самоцветными камнями черный широкий ошейник, перехватывавший ей горло родом тугого воротника от несуществующего глухого платья. Облик женщины-вамп имела пантагрюэльша, лишь больших кожаных очков-маски на пол-лица и не хватало ей для полноты образа.

– Что? Не хочешь родину любить? – снова произнесла пантагрюэльша. Проиграла плечами, прошевелила руками – и халат свился к ногам, оставив ее в одной кожаной сбруе. – Будешь родину любить, еще как будешь! – Она повернулась и зашагала к ближайшей стене (взгляд против воли тотчас же ткнулся в выглядывающие из стреловидных арок пояса скачущие полушария ягодиц), каблуки ее сапог-чулок кокали о пол на каждый шаг с гневностью забивающего гвоздь молотка. Несколько мгновений, подойдя к стене, она пребывала в раздумье, затем стала набирать. Что-то похожее на подпругу (во всяком случае то, что казалось подпругой К., никогда в жизни не видевшему настоящей конской упряжи) перекочевало ей в руки со стены, какие-то перепутанные сетью гужи и плеть, да, плеть, это была плеть, что она сняла со стены – трехвостая, змеисто-витая. – Поиграем в лошадку? – вопросила пантагрюэльша, направляясь к К. Коканье каблуков добавляло ее словам ту самую убойную силу вбивающего гвоздь молотка. – Поиграем, голубчик, да? Поиграем!

Вот для чего ей нужна была плеть: она собиралась стегать его ею! К. бросило пантагрюэльше навстречу – опередить ее, перехватить плеть, не дать даже взмахнуть той.

Руку ее с плетью ему удалось перехватить. Но это и все. Завладеть плетью К. не удалось. Пантагрюэльша была не слабее его. Да пожалуй, что и сильнее. А кроме того, она владела боевыми приемами… но это уже он осознал, лишь неожиданно для себя, непонятно как прянув в воздух и в тот же миг оказавшись лежащим на полу, от плеча до крестца, наискось через позвоночник, спину располосовывало выкручивающей болью – мышцы будто свивало, как мокрое белье, когда его выжимают. И вот почему это было так: заломив ему руку за спину и навалившись на него, пантагрюэльша безжалостно подтягивала руку выше, выше – к самому плечу.

К. невольно застонал, попытался было напрячь руку, но куда! – и шелохнуться не смог он под нею.

– Больно? – довольным голосом, со смешком проговорила над ним пантагрюэльша. – Терпи! Раз в лошадку играть не хочешь. В лошадку играть не хочешь – верблюдом будешь.

– Пошла! – стиснуто промычал К., вывернув голову на сторону, лежа щекой на полу, около лица, перед глазами, – шмат перепутанных ремней, выпавших из ее рук. – Пошла!..

– Ох ты, ох ты! – все с тем же довольным смешком отозвалась пантагрюэльша над ним. – Терпи! Побрыкайся мне! – пригрозила она, качнувшись на нем вверх-вниз всем телом, как скакнув.

К. лежал под ней, елозя щекой по полу при каждом ее движении на нем, и чувствовал себя комаром, попавшим на обед пауку. Она недаром носила свой красный берет, кузнецом ей следовало быть в деревенской кузне, махать молотом.

Завернув К. за спину обе руки, пантагрюэльша дотянулась до шмата ремней у него перед лицом, растрясла над его головой их сеть (ремни, пружиня, прыгали, касаясь уха, касаясь и взлетая), заставила К. свести локти параллельно один другому, локтевой сгиб одной руки к кисти другой, и принялась накручивать на них ремень, виток за витком, от запястья до запястья, а в конце, безжалостно потянув руки вверх, набросила отходящую от этой оплетки петлю ему на шею. После чего, больно опершись о его позвоночник, освободила К. от своего груза – поднялась, прикокнув каблуками, вопросила сверху, все с тем же царственным довольным смешком: