Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Что, знаешь теперь, как родину любить? – с лютым довольством спросил из этой другой галактики мираж пантагрюэльши. – Узнал, да?

К. молчал. Язык у него не шевелился. Какое шевеление при минус 273 по Цельсию.

«Тварь!» – вырвалось это из нее или ему послышалось? Перед глазами промелькнула ее обутая в сапог-чулок нога со стоявшей внутри вертикально стопой, мелькнуло могучее бревно ляжки в проеме между чулком и поясом в вертикальной штриховке резинок, и пантагрюэльша оказалась у него на груди – впрямь наездница на коне: вскинутые вверх коленями кожаные ноги, руки ухватили его за петлю ремня на шее, как за узду.

– Думаешь, всё? – вырвалось у нее понуканием – словно он и в самом деле был лошадью, она наездницей. – Всё, думаешь, да? Я тебе покажу! Ты узнаешь!

Что произошло следом, он понял, лишь оказавшись в полной, аспидной, непроницаемой темноте и начав задыхаться. Как если бы заваленный выскобленными потрохами, немытый рыбный прилавок опрокинулся на него – ослепил, давил своей невероятной массой, не давал дышать. Это пантагрюэльша, подтянувшись на «узде», подпрыгнула и села ему на лицо. Залитая горячим рыбьим соком мурка ее вобрала в себя нос К., принялась качаться на нем, ягодицы пантагрюэльши тяжело вжимались ему в лицо, не оставляя просвета для рта, чтобы вобрать воздуха им. К. начал терять сознание. Он начал терять сознание, и заледеневшее его тело ожило – завскидывались, забились ноги, его стало выгибать… но тщетно: он не мог сбросить с себя пантагрюэльши. Что же, что же… ведь я… я сейчас, пробила ужасом мысль, и все ощущения исчезли.

– Слабак, – сказал кощей, – волчья сыть… С бабой не сумел справиться. Тьфу!.. – Гадливая брезгливость была в его голосе. Казалось, произнося эти слова, он брал в руки, преодолевая отвращение, какую-то отвратительную осклизлую живность. – С бабой!..

К. не ответил ему. Он сидел перед кощеем на холодном, сплетенном из блестящих металлических трубок круглом табурете, всей одежды на нем было – трусы, не помнимо им как оказавшиеся на его чреслах, и еще полусъехавший носок на левой ноге, в комнате, где происходила их встреча, – температура градусов в двенадцать, его поколачивало от холода, а каждый вдох, побуждая к рвоте, овевал носоглотку запахом рыбного прилавка.

– Что молчишь? – повышая голос, все с той же гадливой брезгливостью вопросил кощей. – Отвечай! Баба тебя… Позорник. А так мнил о себе! Ну? Отвечай! Что было мнить? Я чище всех, я выше всех! По-прежнему так считаешь?

– Я не понимаю вас, – с натугой прошевелил языком К. – Откуда вы все это… Ничего я не мнил.

– Не мнил?! – откликнулся на его шершавое тугословие кощей. – Ох ты, не мнил! Не знаем, думаешь? Знаем, еще как знаем! Все знаем, все помним – то, что ты и сам забыл.

Он был речист на этот раз. Казалось, процесс говорения доставлял ему настоящее наслаждение – такого смака была исполнена его речь. Как и в прошлый раз, он был в пальто, наброшенном на плечи – словно в кавалерийской бурке, – но в отличие от прошлого раза не держал его за отвороты на груди, и руки жили свободной жизнью: костистые пальцы переплетены и все время шевелились, поигрывали по суставам, будто перебирали кнопки баяна. Что еще было по-другому: тогда он при всей холодности оказанного К. приема обращался к К. на «вы».

– Я не понимаю вас, – снова сказал К. – Ничего не понимаю…

Голос у него надломился. Он чувствовал себя так, как если бы все тело его было из чугуна. Как если бы умер и ожил, но, оживши, так и не вернулся оттуда . Смутно помнилась какая-то суета над ним, голоса, прошибающий насквозь запах нашатыря, болела грудь – делали, похоже, массаж сердца.

– Он не понимает! – Кощей перестал перебирать кнопки несуществующего баяна, расцепил пальцы, повел крутящееся сиденье кресла, в котором сидел, вбок и встал. Кресло его, как и табурет К., тоже было сплетено из блестящих металлических трубок, только, конечно, в отличие от табурета – с теплым кожаным сиденьем. К. не сомневался, что у кресла кожаное сиденье, хотя видел лишь его спинку и ножки на колесиках в проеме между тумбами письменного стола. Не могло же у кощея быть такое же ледяное сиденье, как у табурета. Оттягивая пальто, чтобы крепче держалось на плечах, расставленными в стороны локтями, кощей обошел стол и остановился, не дойдя до К. каких-нибудь двух шагов. – Все понимают – он не понимает! – продолжил кощей свою инвективу, начатую в кресле. – Полагаешь, никто не видит тебя? Думаешь, обведешь всех вокруг пальца? Напрасно думаешь! – Его запавшие острые глаза вперивались в К. с той же беспощадной рентгеновской пронзительностью, что и при прошлой их встрече. – Корчи из себя дурачка! Докорчился уже. Зачем ты здесь, соображаешь? Что тебе твой интеллект подсказывает?

Интеллект К. не подсказывал ему ничего. В одних трусах, в одном то ли полуснятом, то ли полунадетом носке, поправить который недоставало сил, потрясываясь в ознобе на обжигающем холодом табурете… какой интеллект, не было у него сейчас никакого интеллекта.

– Не знаю, чего вы от меня хотите, – сказал он. – Вы это сами знаете?

Словно бы рябь пробежала по мертвому, повторяющему все контуры черепа, пигментированному лицу кощея. Двинулись даже, показалось К., его будто приклеенные к коже головы туго зачесанные назад редкие длинные волосы, как если бы ему мгновенной судорогой свело мышцы темени.

– Мразь! – изошло из безжизненных уст кощея. – Ты думаешь, мразь, тебя – чик и на крест? Нет, мразь, так легко не отделаешься. Мы тебя стерильным сделаем, мы от тебя, пока ты стерильным не станешь, не отступимся. Ты еще стерильней всех будешь!

Такая стылая бесстрастность была в его голосе, что К., и без того сотрясаемого ознобом, овеяло дыханием холода, что уже не раз за последние дни оковывал его ледяным панцирем, – и много же ниже температуры, стоящей в комнате, был этот холод, несравнимо. А и вся обстановка кощеевой комнаты способствовала дыханию того холода: не только табурет и кресло были из блестящих металлических полос и трубок, но и стол, из-за которого встал кощей, тоже был этот белый, зеркально поблескивающий металл, стеллажи с литыми корешками суровых папок на их полках были из сверкающих полос металла, и даже обжигающие своей стерильной белизной стены отделаны металлом: из одной точки внизу исходили и рассекали стены лучами восходящего солнца слепящие глаз ледяным жаром полосы. Беспримесный стиль хай-тек господствовал в обиталище кощея.

– Я у вас здесь, прежде чем стану стерильным, околею. – Помирать – так с музыкой, и К. решил не стесняться. – Вы в пальто, я безо всего. Где моя одежда?

Ничто не переменилось на мертвом лице кощея. Как оно было бесчувственной, ничего не выражающей маской, так ею и осталось. Однако же когда он вновь раскрыл рот, кощей вылущил из себя совсем человечное: