Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Не хотел быть мустангом, голубчик? Так и не будешь!

К., когда она перестала удерживать его руки, безотчетно расслабил плечевые суставы – руки, насколько то позволяла оплетка, тотчас повело вниз, и петля начала душить его. Он закашлялся и так же безотчетно, как опустил, поддернул спеленутые руки повыше.

– Ничего, терпи! – без труда разгадала пантагрюэльша причину его кашля. – Сейчас верблюду еще и ноги…

Еще и ноги! К. перекатился на бок, на спину, подогнул колени, напряг живот, сел… но как же трудно, оказывается, было подняться со связанными за спиной руками: не получалось, ничего не получалось!

Наконец ему удалось встать на колено, затем на другое, получилось поставить одну ногу на ступню… но пантагрюэльша уже ждала его. Ловко ухватила его за брючный ремень, и он вновь прянул в воздух, вновь осознав, что произошло, лишь очутившись на кровати – матрас вмялся под ним от удара, подбросил его и снова подбросил. И только К. завозился, заворочался в намерении вскочить, пантагрюэльша, лежа поперек него, уже придавливала его своей массой.

Она придавливала его своей массой и расстегивала на нем ремень!

К. забил ногами, попытался дотянуться до пантагрюэльши пяткой, ударить ее… но она и в самом деле могла бы махать молотом в деревенской кузне: одной рукой она намертво зажала К. ноги, а второй продолжила начатое. Одной руки ей хватило, чтобы справиться с ремнем, выщелкнуть пуговицу из петли, раздернуть стрекотнувшую молнию, и с какой силой она рванула с него затрещавшие джинсы!

К. не верил в то, что происходило. Этого не могло быть, это происходило не с ним. Не с ним, не с ним!..

Как она спеленала ему ноги в лодыжках, он уже не заметил. Не с ним это происходило, не с ним! Потом он обнаружил ее лицо около своего, ощутил ее дыхание, – пантагрюэльша лежала на К., обтекая его грудью, животом, бедрами, он был погребен под нею, расплющен, теплокровная кузнечная наковальня придавливала его к упруго пружинящему матрасу кровати, обтянутому невиннейше белой простыней, пахнущей остывшим жаром трудолюбивого утюга.

– Голубчик, вот ты, голубчик, попался! – приговаривала она с закрытыми глазами. Выбритая ее мурка вытанцовывала на нем тягучее сладострастное танго – два шага вперед, два шага вбок, шаг назад. В голосе ее появилось жалобная беззащитность – она словно отдавала себя во власть К., просила у него снисхождения, рассчитывала на его великодушие. – Вот я тебя научу родину любить. Ты узнаешь. Я научу! – постанывающее жаловалась она. Подобрала под себя ноги и, приподнявшись над К., просунула руку между собой и ним. – Как тут у нас наш голубчик? Ну-ка, ну-ка… – Что?! – возопила она следом. – Что такое? Как смеешь? Почему такой?! Соколом! Ну-ка соколом! К солнцу! К солнцу!..

К ужасу, стыду, отчаянию К. его тайная, принадлежавшая привереде плоть противу желания отозвалась на прикосновение руки пантагрюэльши, эта плющившая его теплокровная наковальня возгоняла в нем что-то, лежавшее за пределами его чувств и сознания, бывшее больше его, неподвластное ему, не управляемое им. Сокол его воспарял все выше, выше к солнцу, и уже жаждал добычи, исходил нетерпением, сложив крылья, ринуться на нее.

Впрочем, участь добычи была уготована ему самому. Как затаившийся до поры охотник, заранее расставивший силки, настает миг – и выбивает подпорку, удерживающую сеть, так пантагрюэльша завозилась, завозилась на К. – и подпорка отлетела, силки накрыли сокола своей тесной влажной сетью. Громкий стонущий выдох утоленного вожделения, изошедший из уст пантагрюэльши, обдул жарким ветерком лицо К.

– Вот так! – победно сказала она, поднимаясь над ним и опираясь руками на его плечи. – Узнаешь сейчас, как родину любить.

Глаза ее снова закрылись, улыбка счастливого блаженства разлилась по лицу, и она принялась мутузить попавшегося в силки сокола что было сил. Вот узнаешь, вот узнаешь, как бы говорила она каждым тяжелым шлепком своих увесистых ягодиц об его ноги.

Ключицам было больно, казалось, они сейчас треснут. К. едва удерживался, чтобы не застонать от боли. Спеленутые за спиной поперечиной креста неподвижные руки давили на позвоночник, нестерпимо просилось переместить их ниже, устроить на другом месте, но невозможно было и пошевелить ими – тотчас начинала душить петля на шее.

Потом – он не заметил, как это случилось, – боль перестала давать о себе знать. Она исчезла, он перестал чувствовать что-либо еще, кроме той овладевшей им силы, что была вне его, больше его, неподвластна ему, он исчез, растворился в ней… его сотрясло, и на какие-то несколько мгновений сила, которой он был наполнен, заставила его даже поднять над собой лупцевавшую его пантагрюэльшу, на что собственных сил у него недостало бы.

– Что?! – возопила пантагрюэльша, открывая глаза и оседая на нем подломившейся наковальней. – Ты как посмел? Ты!.. Я тебе… Поперед батьки!

Но того, чего она опасалась и на что надеялся сам К., не произошло. Владевшая им сила не отпустила К., он все так же был в ее власти – сокол не сложил крыльев, к солнцу, к солнцу стремился сокол… пантагрюэльша осознала это, на губах у нее снова возникла, стала растекаться по лицу улыбка блаженного удовольствия, и вот она уже вновь молотила К. в своих силках, узнаешь сейчас, узнаешь, узнаешь, шлепали его ее ягодицы.

И уже недолго, чувствовал К., оставалось ему до того, чтобы узнать обещанное пантагрюэльшей, все ближе и ближе становился этот миг, все стремительнее приближался. Как бы страдание появилось на ее лице, мучительное нетерпеливое напряжение… тихий сначала, но делающийся все громче жалобный скулеж вырвался из нее, перешел в вопль, и она упала на К. всей своей массой, забилась на нем, ударяя его пятками согнутых ног, словно он был лошадью, она наездницей и давала ему шенкеля. Горячий воздух ее частого задохшегося дыхания, словно исходивший из кузнечной печи, влажно и отвратительно обжигал ему шею.

Наконец ноги пантагрюэльши медленно вытянулись вдоль ног К., она снова уперлась руками ему в плечи, приподнялась, освободив его от своих силков, и, перекатившись через К., упала на постель рядом. Громкий протяжный стон изнеможения вырвался из нее. К. лежал, глядя в потолок над собой, не двигаясь и не шевелясь, связанный, без единой нитки одежды на себе, но ему это было теперь все равно – что связан и обнажен; он был пуст и выжжен: безжизненная пустыня, вселенский вакуум, космический холод внутри, минус 273 по Цельсию. Стыд, ужас, отчаяние – ничего не осталось. И даже та сила, что помимо его желания еще только что безраздельно владела им, незаметно освободила его от себя, бесследно растворившись в этом ледяном пространстве.

Недолго, однако, было ему дано пребывать в ледяном покое. Пантагрюэльша рядом заворочалась, заколыхался матрас – и К. вместе с ним: вверх-вниз, – после чего лицо пантагрюэльши появилось в поле его зрения – так далеко, словно из другой галактики, словно мираж, переброшенный его взгляду через некие космические линзы.