Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Никакого впечатления не произвел на К. «ростомер». Что на него могло произвести впечатление после того, как побывал на дыбе?

Садись, молча направили его на сиденье, нажав на плечи, будто опустили на них по пудовой гире, береты. К. звучно плюхнулся на грубую плашку сиденья, и береты без промедления принялись опутывать его ремнями: приторочили за торс и плечи к спинке-стойке, пристегнули к сиденью, закрепили с особым тщанием ноги, завернули за спинку руки, связали их там, мертво спутав с другими ремнями, – как приварили. Часть набалдашника наверху оказалась подвижной муфтой. Береты спустили ее по стойке, и голову К. по надбровным дугам охватило тесное металлическое кольцо, вздернув ему подбородок вверх и закинув вверх лоб – не двинуть головой ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз, даже не шевельнуть.

И снова появился перед ним кощей. Он все так же был в накинутом на плечи пальто, – как только ему было в нем не парн о ?

– Дошутился, – сказал кощей. Брезгливая каменная суровость, так знакомая К. еще с прошлого, добровольного посещения особняка, звучала в его голосе. – Сделаем мы тебя стерильным. Будь уверен. Еще таким стерильным станешь! Всем на зависть.

К. не ответил. Разве кощею нужен был его ответ?

– Ага, – посмотрев куда-то за плечо К., уронил кощей – как дал согласие. Там за плечом К. стоял, надо полагать, кто-то из беретов. Или они оба. Что значило его «ага»? Разрешение на некие действия?

Эти действия тотчас и воспоследовали. Над головой К. раздался сухой звонкий щелчок, как если бы откинулась какая-то заслонка – то ли металл о дерево, то ли дерево о металл, что-то скрипнуло – словно провернулся рассохшийся деревянный шарнир, и спустя мгновение о вывернутый кверху тесным кольцом лоб К. расплющилась увесистая капля. Он дернулся от неожиданности – и не смог дернуться: узы, что сковывали его, не позволили шелохнуться ни одной мышце. Лишь слегка шевельнулась в обруче голова, и острая боль тотчас же прострелила лоб – содралась, видимо, о металл кожа, – теплая струйка заточилась чуть погодя по переносице.

Кощей, стоя перед К., смотрел на него бесчувственным взглядом энтомолога, что изготовился со всем тщанием изучить реакции насаженного на булавку насекомого.

Новая капля тюкнула К. по лбу. Но теперь это было ожиданно, и нервная система К. восприняла легкий шлепок как жизненно необходимое действо над его плотью – ничто не содрогнулось в нем, не отозвалось сопротивлением.

Потом стукнула еще одна капля. И еще… Накопившаяся вода просочилась под кольцо и, слившись с дорожкой крови, потекла по переносице, по носу, на рот.

Кощей разомкнул губы.

– Не страшно, да? Посиди, посиди. Так вот теперь и будешь сидеть. Захочешь пить – дадим. Есть захочешь – тоже дадим. Но все не сходя с места. Мочиться под себя. Кишечник опорожнять – тоже под себя.

В К., несмотря на то что обливался п о том от жары и духоты, вспыхнул и пробрал его иголками настоящего озноба панический испуг. Он знал об этом китайском способе пытки и казни, как было не знать. Вода продалбливает кожу, изъязвляет рану, добирается до кости, человек сходит с ума… Но, оказывается, еще и это: под себя! А пить при таком истечении пота еще как захочется, терпи не терпи – жажду не стерпишь…

– Зачем вам… что вы со мной? – выползло из К. И жалобно же это у него получилось.

– Ты ведь стерильным хочешь быть? – не поспешив, отозвался все же кощей.

– Хочу, – подтвердил К. – ни на какой другой ответ он был уже не способен.

– Вот и станешь.

Очередная капля ударила и растеклась по лбу К.

– Прекратите, – попросил он кощея. – Отвяжите меня.

Шелковистая улыбка довольства, что уже появлялась на лице кощея, снова прозмеила ему губы. Он молча отвернулся от К., отступил от него, нашел взглядом береты и все так же молча, кивком головы сделал им знак: идем!

– Э-эй! – с отчаянием проблажил К. в их удаляющиеся, исчезающие из поля его зрения спины. – Вернитесь, эй!

Но шаги кощея с беретами делались глуше, глуше, смолкли совсем, донеслось тяжелое пение дверных петель (К. вспомнилось, какая низкая притолока у двери, ведущей сюда), пауза, повторное пение петель – и все стихло. Он остался один.

Сколько он просидел так в одиночестве, К. не знал. Его внутренние часы остановились. Шестерни перестали крутиться, стрелки не двигались.

Вода, просачиваясь под кольцом, давно уже залила лицо, текла по губам, скапывала с подбородка на грудь. Смешивалась с потом, и по животу у К., устремляясь в трусы, пролегла целая водяная дорожка. Трусы давно были мокры, мокро под ягодицами, освободи мочевой пузырь – не много что, наверное, и изменится. Разве что запах. Тело от неподвижности начало онемевать, падение каждой капли на лоб отзывалось теперь в голове дребезжащими жестяными волнами боли. Зрение стало отказывать ему. Серая мутная пелена затягивала пыточную. Сознание выталкивало его из внешнего мира, заставляя целиком погрузиться в эту дребезжащую жестяную боль в голове. Несколько раз утробный, будто изданный кем-то чужим в нем, тяжелый мык вырывался из К. И уже просилось не сдерживать его, а выпустить из себя – и мычать не прекращая…

Неожиданно в глазах у К. просветлело. Он не стал видеть лучше, а вот как если бы в пыточной резко увеличилось освещение.

Следом за тем до слуха его дошли звучавшие неразборчивым эхом, доносившиеся с другого края вселенной голоса. Один, как рокочущая басовая струна, был наполнен неумолимой вельможной повелительностью, другой, казалось, обвивался вокруг него подобно хмелю округ несущего стержня, балалаечное обрывистое треньканье слышалось в нем. Однако же басовое рокотанье утопало в этом балалаечном треньканье, укрощалось им и тишало. Ко мне, ко мне, мысленно позвал К. Г о лоса позвать вслух изойти из него не могло. Ко мне, ко мне, молил он. Лишь бы ощутить около себя чье-то человеческое присутствие. Пусть это даже будут те же кощей с беретами.

Кощей с беретами это и оказались. И балалаечный голос, понял К., когда размытые тени двигавшихся фигур приблизились, принадлежал ему. Но басовая струна не имела отношения к беретам. Только К. своим сбившимся зрением никак не мог схватить в фокус колеблющиеся контуры басовой струны. В отличие от кощея и беретов человек был в белом, и что это за необычная одежда была… словно он завернулся в простыню…

К. напряг зрение изо всех сил, оконтурил белое пятно фигуры, что добавилась к команде кощея с беретами. Мутящееся сознание, похоже, мистифицировало его. Не простыня это была на человеке. Древнеримская тога! Со всем тщанием обвитая вокруг плеч, торса, бедер, и на левой полусогнутой руке он держал ее свободно свисающий край – точно как сошедшая с пьедестала, ожившая скульптура какого-нибудь римского патриция.