Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Но, с другой стороны, кощей с беретами выглядели, как и прежде, ничего в их облике не изменилось.

Группа остановилась перед К. Скульптура патриция и кощей все в так же наброшенном на плечи подобно кавалерийской бурке пальто – впереди, береты на шаг сзади. Патриций, с усердным любопытством ощупав К. взглядом, повернулся к кощею:

– Что это вы? Это зачем?

– Хотел испытать себя, – кощей своим балалаечным голосом продолжал густо обвиваться вокруг скульптуры патриция стелющимся хмелем. – Пришлось пойти навстречу желанию. Ужасно хотел, да? – глянул он через плечо за спину на торчавших там горными пиками красноголовых беретов.

Береты, не проронившие при кощее ни слова, вмиг ожили.

– Хотел ужасно, – подтвердил один.

– Требовал просто, – уточнил другой.

– Как было отказать, – завершил свое объяснение кощей. Поддержка беретов его явно удовлетворила. – Раз так хотел.

– И как теперь в таком виде? – недовольно пророкотал патриций. – И кровь… и вообще. Не комильфо.

– Почему не комильфо? Комильфо. – В увещевающем недоумении кощея была сама непритворная искренность. – В каком виде ему еще быть? Не во фраке же с бабочкой. Подмарафетят его – заблестит пятаком. Будет как новенький, в лучшем виде.

– Вот давайте, подмарафетьте, – одобрил предложение кощея патриций. – Поживее только, не затягивая.

Видимо, их непонятное К. обсуждение его дальнейшей судьбы было завершено: патриций повернулся и, с левой рукой на отлете, весь струясь и волнуясь складками, с величественной плавностью, как, должно быть, только и можно было идти в тоге, начал отдаляться от К., расплываясь в бесформенное, с каждым шагом все более бледное, исчезающее пятно, исчез, и только мягкий постук его затухающих шагов еще некоторое время сообщал о том, что он пока не покинул пыточную, а там исчезли и шаги, и несколько погодя донеслось дальнее двойное пение дверных петель, известив о том, что пыточная скульптурой патриция оставлена.

Между тем береты уже толклись вокруг К. – расстегивали, расщелкивали, развязывали, провернулся над головой с визгливым скрипом рассохшийся деревянный шарнир, раздался звонкий сухой щелк, металл ли о дерево, дерево ли о металл, какая-то заслонка, запор? – все в обратном порядке тому, как происходило, когда был усажен сюда, тощая капля после долгого перерыва клюнула его в лоб – и стала последней. Кольцо, зажимавшее голову и вздиравшее ее вверх лбом, с глухим пошоркиванием муфты о стойку понеслось к вершине стойки.

Освобожденные от пут, вывернутые назад руки упали вдоль туловища плетьми – К. не мог пошевелить и пальцем. Распеленутые ноги остались в том положении, в котором были, – онемевшие мышцы не могли сократиться. Береты расстегнули ремни, что прикрепляли его к сиденью, ремни, удерживавшие торс у спинки, – и К. тотчас стал валиться на сторону: тело не желало его слушаться. Он бы свалился со своего лобного места кулем, если бы береты не поддержали его.

– Слабак, фу! – с омерзением сказал кощей. – Ведите его за мной, – приказал он беретам.

Но К. нужно было не вести, его нужно было нести. Он даже не мог перебирать ногами, они у него волочились по полу, и береты, закинув его руки себе на плечи, вынуждены были полностью принять на себя вес К. Он все слышал, все видел, но странное это было сознание: как замороженное. Видел, слышал – и все равно что был глух и слеп.

Видимо, дело происходило в какой-то медицинской комнате. К. своим слепым зрением уловил, что невелика, в отличие от других помещений здесь, где уже побывал, стоят прозрачные стеклянно-хромированные шкафы, шкафчики, теснятся у стенок бело-лакированные аппараты… как сюда попал, он не понял: тащили коридорами, снова, кажется, был лифт, но опускался или поднимался? – сознание даже не ухватило.

Он лежал, то открывая, то закрывая глаза, на узком твердом ложе со слегка вздыбленным изголовьем – медицинская кушетка, должно быть, это была, – а над ним волховали ласковые женские руки… Протирали влажными ароматными салфетками, делали массаж ног, рук – каждую мышцу, проминая до последнего волокна, перевернули на живот – и снова руки, ноги, взялись за плечи, спину. К. лежал, подчиняясь всякому действию над собой, и чувствовал, как онемелость в мышцах проходит, тело вновь наливается силой, уже может сам и встать, и пойти. Так он и сделал, когда с массажем было покончено, разве что никуда не пошел, а всего лишь сел на кушетке. Куда ему было идти? Горообразные береты, исчезнувшие было с его горизонта, пока лежал, тотчас, как сел, нарисовались неподалеку, а вероятнее всего, никуда и не исчезали, были здесь все время. Заменой поднявших его на ноги массажисток явился некто маленький, серый, всем обликом напоминающий испуганного пронырливого мышонка, вместе с ним явилась одежда: брюки, носки, майка, рубашка и даже щегольского вида пиджак с закругленными бортами и двумя разрезами сзади – все не его, чужое. Трусы только и остались на К. свои. Все, однако, оказалось вполне подходящим по размеру. Возник в середине облачения, с твердой деревянной меркой в руках, еще один мышь, измерил ступню, исчез и спустя недолгое время явился с блестящими лакированными ботинками в руках, которые собственноручно и натянул на К. «Не жмет?» – с галантерейными ужимками вопросил он. Ботинки не жали, ботинки были впору; и вообще К. никогда прежде не носил таких туфель. «Не жмет», – сипло отозвался он. Гортань с языком еще не с большой охотой повиновались ему.

Кощей, все так же придерживавший пальто на плечах за борта, возник перед К. сгустившейся из воздуха нежданной забытой фигурой.

– Хорош! Красавец! – оценил он вид К. – Нет слов, меня душат слезы! Тронулись, – перекинув взгляд на беретов, повелел он.

Береты тот же миг оказались по бокам К. и крепко приложили свои деревянные ладони к его лопаткам: тронулись, было сказано! Впрочем, когда пошли, вновь следуя за кощеем, уже не вели его под локти, а просто ступали рядом родом опекающего эскорта, – словно, обретя одежду, он обрел и иной статус, понуждающий к большей уважительности.

И снова глухая тишина мертво-пустых коридоров – прямо, направо, налево, прямо, – полет на лифте – непонятно куда, вверх ли, вниз ли, – новый коридор, ничем не отличный от того, который оставили… Двустворчатая дверь, перед которой остановились, была широкой, хоть въезжай на автомобиле, и высокой – под потолок, инкрустированна сияющим желтым металлом, полосы которого вправлены в массивное ее полотно так, будто составляли с ним одно природное целое. Она словно сообщала всем своим видом, что за нею нечто особое, значительное.

Кощей, оторвав руку от борта пальто, приложил палец к ювелирно выразительной в своей простоте желтой кнопочке в стене рядом с дверью. Столь же ювелирно выразительная желтая гребенка динамика вертикально топорщилась над кнопкой звонка. И, одерживая верх в этом негласном соперничестве, являл свою неоспоримую выразительность черный укол микрофона между ними.