Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Трава проминалась под ногой на каждый шаг с ласковой бархатистой упругостью. Похоже, это была настоящая трава, не синтетическая. Постоянный полив, ежедневная имитация всей солнечной световой гаммы требовались для нее…

Кто эти люди, возлежащие за столом, почему они в тогах, не оставляла К. мысль. Расстояние до них все сокращалось, он наконец совершенно отчетливо различал их лица, и казалось, некоторые из лиц знакомы, если и не знакомы, то почему-то известны ему.

Сюда, сюда, вскинув руку, властно позвал их процессию мановением пальца один из возлежащих. Он был из тех, чье лицо казалось К. знакомым. Стоять, стоять, снова молча приказал он, не позволив подойти к столу слишком близко, – только теперь промаячил всей рукой, обращенной ладонью вниз. К., кощей, их вожатый в тоге остановились, К. – будто само собой так получилось – оказался между вожатым в тоге и кощеем, как со стражами по бокам, и позвавший их, похоже, главенствующий за столом, воззрился на К. снизу пристальным, изучающим и словно бы сочувственным взглядом выпуклых светлых глаз.

– Н-ну? – поизучав К., въедливо вопросил он. – И что же?

Это был вопрос к нему? К. не понял. О чем был вопрос?

Молчание затягивалось. Кощей, ступив к К., заглянул сбоку ему в лицо – каменно и мертво было его собственное.

– Отвечай! – процедил он – как потрепал К. в зубах.

Но К. не знал, что ответить на такой вопрос.

– Что – «и что же»? – вырвалось у него.

Недоуменное удивление выразило лицо главы стола.

– Это он что? Меня? – даже ткнув себя в грудь пальцем, посмотрел глава стола на кощея. Но отвечать кощею не пришлось; глава стола зашевелился на своем ложе, роняя на траву подушки, что лежали у него под локтем, нашел кого-то за столом взглядом и взорвался криком: – Это как он у вас такой преподает? Как себе позволяет разговаривать!.. Развращает студентов?!

– Ну, это… Я его… только приступил к обязанностям… не знаю его… – залепетал, приподнимаясь на локте, практически сев, тот, к кому он обращался.

– А должен знать! – вместо главы стола насмешливо ответил ему сосед главы, массивное лицо его также казалось К. знакомым, откуда, откуда? – Хоть только к своим обязанностям, хоть не только. Стал ректором – изволь, должность обязывает.

Это новый ректор! К. с жадностью вгляделся в него. Нет, его лицо было ему незнакомо, – возможно, новый ректор вообще был чужаком в университете, пришельцем со стороны. Но почему кажутся знакомыми этот глава стола, этот его сосед, кто они?

– Уже не преподает! – торопливо, как если бы прикрывал собой ректора, даже с такой ретивой торопливостью и громко, чтобы быть наверняка услышанным, проговорил, высоко поднимаясь на локте подобно новому ректору, человек с дальнего конца стола – на самом краю было его место, последнее.

И его лицо тоже было знакомо К.: эта улыбчивая складка губ, эта отчетливо выраженная юношеская мускулинность, эти распадающиеся посередине головы на два волнистых крыла длинные волосы со схваченными сединой висками… и скорее по голосу сначала, лишь потом по лицу, необычная, древняя одежда не позволяла связать знакомые черты с человеком, он понял, кто это: завкафедрой это был!

– Вы же сказали, чтобы я просто отдохнул, – осилил себя так же громко, как завкафедрой, произнести К.

– Уволен, уволен! – весь вытягиваясь вверх, едва не вставая, провещал завкафедрой.

По узкощекому, с глубокими заломами носогубных складок замкнуто-холодному лицу главы стола растеклось выражение ублаготворенности. Ему было приятно рвение завкафедрой.

– Ладно, ладно, чего там, – сказал он голосом доброго дядюшки (не отца!), что мирит рассорившихся племянников. – Чего уж так уж… Поговорить надо с человеком. Может, оступился человек. Помочь ему. Подтолкнуть на правильную дорогу. Осудить легче всего. Может, человек-то на самом деле стерильный в основе. Тем более что не чужой человек… Знаешь, что я у твоего деда учился? – взгляд его выпуклых светлых глаз – словно бы сочувственный! – переместился на К. – Дед твой меня на научную стезю благословлял. А я уже тогда чувствовал: практик я, живую жизнь мне в руки! Уверен был, что мэром стану. Стал, видишь.

Так это сам мэр, осознал К. Вот кто! Неслучайно лицо его казалось знакомым: по портретам. До чего неузнаваемым делает человека одежда. Должно быть, и другие здесь, кто почудился знакомым, были так же людьми с портретов. К. непроизвольно глянул на соседа мэра, с такой надменной насмешливостью отчитавшего нового ректора, и его живой облик в тоге теперь незамедлительно связался с его официальным массивнолицым портретом, где он был в сером, туго застегнутом шелковистом пиджаке, белой шелковой рубашке, из-под воротника которой подобно форменной принадлежности сбегал к сретенью лацканов и исчезал под запахнутыми бортами сурово-пристойный шелковый серый галстук. Начальник службы стерильности возлежал рядом с мэром, не кто другой. И раз тут был мэр, был начальник стерильности, то, должно быть, и все остальные принадлежали к самому тесному кругу, самые избранные собрались, посвященные, вершители судеб. В святая святых привели его, место их тайных, сакральных сборов, их Олимп, недоступную обычному смертному заснеженную горную вершину. Помимо воли нечто похожее на восторг приобщения почувствовал неожиданно в себе К.

– В самом деле у деда учились? – пробормотал он. Надежда на понимание вспыхнула в нем, уважение к памяти деда.

– Учился, – подтвердил мэр. Благожелательность, расположение к К. слышались в его голосе. – Или ты думал, мы тут, – он воздел руку и повел ею вокруг – как бы объял весь стол, – от сохи, с церковно-приходской незаконченной?

К. так не думал. Он знал, что с образованием, с учеными степенями у обитателей Олимпа все по высшему классу – о том сообщали их публичные, многократно растиражированные биографии. Об этом он и сказал:

– Нет, не думал. Почему я должен был так думать?

– Па-ачему, па-ачему, – вместо мэра отозвался начальник стерильности, словно бы передразнивая К., хотя К. нисколько не акал. – Потому что все вы так думаете!

– Кто «все»? – посчитал нужным уточнить К. Слова начальника стерильности прозвучали неким обвинением, с какой стати он должен был проглотить его?

Мэр не дал продолжиться их диалогу.

– Ладно, чего там, – снова сказал он, осаживающе помахав рукой – показывая, что дело не стоит разговора. – Давай присоединяйся к нам, – позвал он К. следом. Дружелюбие и приязнь были написаны на его узкощеком лике. – Отдохни. Вид у тебя какой усталый. И с лицом вон что. Больно?

– Уже нет, – ответил К. Неожиданное расположение мэра было невероятно, невозможно поверить в него, и вместе с тем благодарная признательность жгла К., и чуть не до слез. Что-то вроде комка в горле стояло.