Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Куда это он смотрит? – услышал К. голос мэра. – Его сюда не на баб пялиться позвали! Ну-ка налейте ему! Вина ему! И в рог, в рог! Пусть покажет, на что способен!

– В рог! В рог! Вот верно! Отлично, цезарь! Цезарь, как всегда, придумает так придумает! – вмиг взорвался стол ликованием, и музыка нимф тотчас исчезла в нем. – Виват, цезарь, виват! В рог ему, в рог!

К. не успел осознать предложения мэра и смысла охватившего стол ликования, как с одного боку около него оказался прислужник в тоге, который всовывал ему в руки рог – крупное, отливающее перламутровым блеском сероватое, в ветвистых белых прожилках изделие, вправленное сужающимся концом в серебряное чеканное основание, – с другого же боку, отскочив на мгновение, возник с непочатой, но уже откупоренной бутылкой вина тот, что так соблазнял стерляжьей ухой, и, придерживая в руках К. полученный им рог тылом своей ладони, чтобы не наклонялся, без промедления принялся вбулькивать вино внутрь.

– Достаточно! Хватит, все! – запротестовал К., когда содержимое бутылки наполовину перелилось в рог, и предпринял попытку поднять горлышко бутылки.

Искуситель, однако, не позволил ему сделать этого, отведя руку К. в сторону.

– Держите, держите, – настойчиво сказал он. – В рог входит и литр, а в бутылке целого стакана до него не хватает.

Искуситель отнял бутылку от рога, только когда в ней не осталось ни капли.

К. держал перед собой играющий перламутровым блеском наполненный рог и не решался взглянуть на мэра. По всему, следовало на него посмотреть – не просто же так велел мэр подать ему рог и наполнить тот, вот рог был наполнен, что дальше? – но некое боязливое щенячье чувство внутри повизгивало: не гляди в глаза лиха – и лихо не заметит тебя.

Однако же оно видело тебя! К. вздернул подбородок, повернул голову и устремил взгляд на лихо.

– Пей! – сказал мэр – будто удивлялся тому, что К. еще до сих пор не пьет. – Из рога, оценил?! Доводилось когда-нибудь из рога??

Как если бы необыкновенно высокой награды удостаивался К.

– Не доводилось, – сказал К.

– А тут такая возможность! Давай. Люди ждут. – Мэр обвел рукою застолье. – Заждались уже даже. Хотят посмотреть на героя.

– Почему я герой? – К. тянул время. Не было у него никакого желания пить. Такое ощущение было – цикута там, а не вино.

– Пей! – с повелительной интонацией, подняв голос, повторил мэр. – Тебе сказано – не перечь. Пей!

И все застолье зашумело разом, словно получило команду:

– Пей! Пей! Сказано – пей! Цезарь сказал – почему не пьешь?!

Что, и завкафедрой участвовал в этом хоре?

К. перевел взгляд на него – участвовал и закафедрой. «Пей, пей», – раскрывался его рот, напрягалась мускулистая шея, выструнивались наружу жилы… он не в поддержку другим кричал, а изо всех сил, с азартом, со страстью. Длинные его волнистые волосы, разделенные на пробор, упали от крика на лоб, он откинул их порывистым молодым движением руки назад, и рот его снова разверзся в азартном, горячем «Пей!».

К. поднес рог к губам и принудил себя сделать глоток. Не пилось, совсем не пилось, совсем! Какой-то жидкий наждак продрал нёбо, продрал глотку, покатился по пищеводу. Пересиливая себя, К. глотнул еще, еще. Наждак, наждак лился в него из рога! Наверняка вино было не дрянь, даже, скорее всего, очень хорошее, какого-нибудь такого года, когда было много солнечных дней, виноград вызрел, набрал высшую меру сахара – не могло у них быть тут другого, – но он не в состоянии был оценить ничего этого, какая-то политура, тормозная жидкость…

Сделав еще несколько глотков, К. счел, что достаточно погеройствовал. Он отнял рог от губ и перевел дыхание.

– Что, все?! – Произнесенное громким голосом насмешливо-надменное вопрошание было исполнено еще и угрозы. Словно бы К. только что совершил нечто дурное, ужасное и должен за то поплатиться. К. поискал глазами, чей это голос, – он правильно предположил чей: это был начальник стерильности рядом с мэром. – Тебе рог зачем дан? – продолжил свое суровое вопрошание начальник стерильности. – Не знаешь правило рога?! До дна! Досуха! И на стол вверх жалом!

– Нет, я не могу больше. Все. – К. оглянулся, чтобы найти искусителя и отдать рог. Искуситель стоял буквально в полушаге за ним. К. протянул ему рог: «Возьмите», – но тот с демонстративностью убрал руки за спину.

– «Не могу»! Не может он! Слово цезаря ему пустой звук! – Лавина возмущенных голосов снова обрушилась на К.

– Понятно? – дождавшись, когда лавина ослабнет, со своей угрожающей высокомерной насмешливостью осведомился начальник безопасности. – До дна! Без выбора. Или что?

«Или хочешь туда, где был?» – послышалось К. в этом его вопросе.

Нет, он не хотел туда, где был.

К. набрал полную грудь воздуха, выдохнул и заново поднес рог к губам. Вино все так же имело вкус политуры и драло наждаком. Он отрывался от рога, передыхал и приступал к исполнению желания возлежащих за столом опять. Когда пауза между прикладываниями к рогу оказывалась, по разумению застолья, слишком долгой, оно снова принималось недовольно шуметь. «Тонка жила! Слабак какой! Противно глядеть!» – доносилось до К.

Допив рог, он несколько мгновений, не веря самому себе, что тот пуст, сидел со вскинутой головой, продолжая держать рог у губ. «Вверх жалом», вспомнилось ему указание начальника стерильности. К. опустил руку с рогом, перевернул его вверх окованным серебром запятком и так поставил на серебряную тарелку перед собой. Желудок с трудом удерживал в себе выпитое, оно просилось наружу.

– Вот, слава богу! Хоть с грехом пополам, да справился. – Мэр вскинул руки и пару раз одобрительно хлопнул в ладоши. Возлежащие за столом, следуя ему, тоже было начали хлопать, но тут же и перестали. – Справился – теперь можно и потолковать, – продолжил мэр. Он обвел своим приветливо-холодным бесстрастным взглядом застолье. – Прошу вопросы к нашему гостю. Давайте. Может быть, гость наш стерильней, чем… – взгляд его оживился, – чем все мы вместе взятые!

Затаившее дыхание в сделанную мэром паузу, застолье словно выдохнуло:

– Чем все! Ха-ха! Стерильней, чем… Стерильней он!

Ждать вопросов К. не пришлось. И первым был новый ректор. Он так и поспешил стать первым, прорвался сквозь общий шум голосов, когда тот еще не смолк:

– Что же ты имя деда позоришь? Полощешь прямо! В помойную тряпку превратил!

Ректор возлежал далеко от К., и ему приходилось, чтобы перекрыть шум застолья и быть услышанным К., едва не кричать. Но еще и каленая страстность была в его крике – он переживал за деда К., страдал за него. К. снова внимательно вгляделся в лицо ректора. Нет, лицо нового ректора было ему незнакомо. Или он тоже, как мэр, учился у деда?

– Чем, простите, я позорю деда? – спросил К.