Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

К. отнял одну руку и извлек из кармана щегольского пиджака, предоставленного ему в медицинском кабинете подземелья вместо его исчезнувшей одежды, смятый ворох порванных на куски лопушиных листьев.

– Я по одному, ты извини… – снова проскрежетал ректор, осторожно вытягивая из протянутого К. вороха верхний кусок.

Ректор стыдился. И того, что не может обходиться без помощи К., и того, что приходится совершать все действия у него на виду.

– Не спешите, не спешите, – сказал К. – И нечего извиняться, дело житейское. Завтра вы мне поможете.

Он все так же не глядел на ректора, чтобы меньше смущать его. Иногда, в другие разы, вот так же помогая ему, он думал, как бы себя чувствовал он, окажись в положении ректора. И ни разу додумать эту мысль не удавалось: сознание отказывалось представить себя на ректорском месте.

Ректор перестал брать у него из руки куски лопуха и закряхтел, пытаясь подняться на ноги. К. поспешно оторвал взгляд от лиственно-жердяной крыши и перехватил плещущую в воздухе свободную руку ректора. Теперь, с опорой на обе руки, ректор смог подняться.

– О-ох ты, о-ох ты… извини, извини! – приговаривал ректор, мелкими шажками выбираясь с досок на землю. Спущенные к коленям, собравшиеся гармошкой штаны, с топорщившимися внутри яркими красными трусами, не позволяли ему сделать широкого шага. – У-уф! – полным голосом вновь выдохнул он и выпростал свои руки из рук К. – Извини… спасибо. Не знаю, как бы без тебя!

– Вот я для того здесь и есть, – отделался шуткой К., выталкиваясь между жердями крыши наружу – и не мешать ректору одеваться, не смущать его, и самому поскорее оказаться за пределами туалета.

Он полагал, что туалет специально устроен таким первобытным образом. В нем не было даже разделения на женскую и мужскую зоны. Только эта жидкая крыша-шалаш, создававшая днем затенение, а ночью оберегавшая от случайного падения в яму. Ночью, впрочем, из опасения нечаянно соскользнуть вниз рисковали забираться в туалет только уж по очень сильной нужде. На его памяти (а он, кажется, пробыл здесь уже недели три, вести точный счет дням ему не удалось) одна женщина не удержалась на гнущихся досках, сорвалась, и о, каким криком оглашала она оттуда округу, какой силы, оказывается, узнал он, может быть звук, произведенный человеческим горлом. Потеряла она сознание, когда уже была вытащена наверх, а могла бы и там, в яме, и тогда бы, обмакнувшись в зловонный кисель с головой, просто в нем захлебнулась. Здесь на острове все было устроено так, чтобы ты почувствовал себя словно в начале создания. Цивилизация еще не возникла, общество не сложилось, человек гол, но, чувствуя свою голизну, не понимает, как справиться с неуютностью этого своего ощущения.

Ректор, раздвинув ветви, набросанные на жерди, протиснулся наружу, сбросил с головы пару начавших жухнуть листьев, зацепившихся за остатки его седых взбившихся хохлом волос, и шагнул к К.

– Какое унижение, какое унижение, – пробормотал он, глядя в ноги К. – Что они делают… зачем?

– Вы меня спрашиваете? – отозвался К. – Это мне вас спрашивать надо. Вы меня аж… на сколько? на три дня дольше здесь обретаетесь. Вы сами что обо всем этом думаете?

– Сам, сам… – снова пробормотал ректор, все так же пряча глаза от К. – Знал бы, что думать, мы бы с вами не здесь беседовали.

– Скорее всего, мы бы вообще не беседовали, – сказал К. – Вы бы все ректорствовали, до вас – как до неба… а я бы, похоже, в любом случае здесь оказался.

К. держал себя со своим бывшим ректором с защитной щетинистой грубоватостью. При первой встрече, узнав, кто он, ректор тотчас попытался вести себя с К. как с подчиненным, мальчиком на побегушках, и К. пришлось осаживать его. Они тут были в равных правах, в одинаковом положении, какие еще тут табели о рангах.

– Может быть, и не оказались бы, кто знает, – после недолгой паузы ответил ректор. – Непонятно, кто, как, почему здесь оказывается. В их соображениях не разберешься.

Они двинулись от туалетного шалаша в направлении шалашей, что были их жильем здесь. Ректор шел тяжело – будто греб бедрами, – он жаловался К., что без массажа у него стали заедать суставы и ему трудно ходить. За время, что провел здесь, он очень сдал, стал старик стариком, старчески опустил плечи, старчески изнеможенно кривил от любого напряжения рот, старчески затрещал голосом. Да еще начавшая отрастать седая борода. По университету К. помнил его исполненным ядерной энергии человеком вне возраста, с густым ярким голосом, пролетающим учебными коридорами – во главе своей неизменной свиты из трех-четырех приближенных – все вокруг себя разметывающим торнадо.

– Вы у деда моего не учились? – неожиданно сам для себя спросил К.

– Нет, не учился, я же математик, вообще не гуманитарий, – тотчас, и даже с живостью, откликнулся ректор. Изменение разговора явно доставило ему удовольствие. – Но деда вашего хорошо помню. Непререкаемый авторитет имел. Я его как руководитель даже и держал перед внутренним взором в качестве образца. Поверял им себя.

– А мэр наш даже и учился у него, – просветил ректора К.

– А, мэр… – поминание мэра было, напротив, ректору неприятно. – Не виню вашего деда ни в чем. Мало ли кто у кого учился.

– Нет, я просто спросил, – сказал К. Он и в самом деле не знал, почему задал этот вопрос. Наверное, потому, что дед никогда не оставлял его, был с ним всегда, их страшная смерть с бабушкой в дачном домике саднила раной, которая не хотела затягиваться. – Дед был противником стерильности.

– Я помню, – коротко на этот раз отозвался ректор. Старый прожженный лис, даже и оказавшись с К. в одних обстоятельствах, он не позволял языку ничего лишнего.

– Мне досадно, что мэр был его учеником, – не смог, однако, удержать себя от просившегося наружу чувства К.

– Ну, Аристотель был учителем Александра Македонского, – с тою же сухой сдержанностью ответил ему ректор.

Они подошли к шалашу ректора и остановились. Длить дальше их общение – ни ректору, ни К. это не было нужно. Общая принадлежность к университету их только и связывала. Впрочем, никто здесь, похоже, не был близок друг с другом, – все двести, триста ли человек, что также обитали на острове в шалашах. Более точно число насельников острова К. не знал. Выходя по настойчивому звону рынды на столбе, подобно мачте парусника стоящем посередине вытоптанной большой поляны, к прикатившей походной солдатской кухне, веющей дымком подгорелой каши, он в первые дни пытался зачем-то подсчитать, сколько людей выходит из леса на раздачу мисок, но, получив свою порцию каши, все, как то полагалось, уползали есть обратно в свои шалаши, и К. не удалось справиться с поставленной задачей. После приема пищи (ячневой каши, если быть точным; не давалось, кроме нее, ничего, даже и хлеба) миски полагалось сдать, не сдать было нельзя: если на раздаче у котла не досчитывались хотя бы одной, следующий приезд кухни отменялся – пока не будет предоставлена миска, и можно было бы подсчитать, сколько людей возвращается и сдает их, но на это у К. уже не хватило терпения. В конце концов, не все ли равно, сколько таких, как ты, на этом острове: двести или триста. Или даже четыреста.