Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Я вас покину пока, – сказал он. – Возвращайтесь в шалаш. Мокро как, видите. Сегодня мы вам уже ничего не поставим. Завтра.

– Нет, но как же?! – воскликнула она кисло. Современница Древнего Рима была недовольна им.

К. не ответил ей. Он тронулся и пошел по мокрой траве, не выбирая дороги, в направлении поляны. Что было выискивать дорогу посуше, бессмысленно. Ногам предстояло промокнуть – выбирай не выбирай.

– Но вы поскорее, прошу вас! – крикнула ему вслед современница Древнего Рима.

Выходя из леса, он увидел стоящий у мачты армейский вездеход и двух дятлоголовых беретов около него. Ноги у К. тотчас заватнели. Береты, браво диссонируя своими красными макушками с окружающим миром мокрой зелени, нетерпеливо прохаживались перед вездеходом, шаря взглядами по полосе леса, но пока они не заметили К. Дать обратный ход, исчезнуть в спасительной путанице стволов и ветвей… искушение было почти непреодолимо. Но сколько можно скрываться? Не выходить к кухне, перейти на ягоды… Сколько можно протянуть на ягодах?

К. заставил себя вместо пары шагов назад сделать два шага вперед, окончательно отделяя себя от полосы леса. Сократ вспомнился ему. Раз чаши с цикутой невозможно было избегнуть, следовало принять и выпить ее со всем возможным достоинством.

Береты увидели его. Сначала заметил один, вгляделся, повернулся к напарнику, сообщил тому. Один из них, оставаясь на земле, исчез по пояс в распахнутой двери вездехода, показывая всем положением своего тела, что разговаривает с кем-то внутри.

Оттопыренный зад его, обтянутый зелено-пятнистыми форменными штанами, еще торчал наружу, когда громкоговоритель, прервавшись на полуслове, смолк. Следом за чем берет отпятился от машины и появился из нее целиком. Чуть погодя их стало трое: третий возник из глубины вездехода, спрыгнул на землю, выпрямился, натянул берет на коротко остриженную голову и стал подобен тем двоим, что поджидали К. около машины. Видимо, это он, сидя в вездеходе, и вещал по громкоговорителю.

К. шел по направлению к ним – и не чувствовал, что приближается. Так медлителен стал шаг, так короток – не шел, а сучил своими ватными ногами…

Береты, он видел, перебросились односложными фразами, все трое заскочили в машину, и та, не закрывая двери, утино переваливаясь на неровностях земли, покатила навстречу К. Не доехав до него метров пяти, вездеход остановился. Он еще останавливался, береты уже начали выпрыгивать из него – словно и мгновения промедления не могли позволить себе.

– А пошевелиться, пошевелиться?! – двинувшись к нему, гаркнул один из тех, что высматривали его у машины. – Как волчья сыть, травяной мешок!

Остановившись, К. ждал их приближения. Что такое могло стрястись, чтобы он понадобился им? Ноги едва держали его.

Третий берет, задержавшийся за рулем, догнал сослуживцев, присоединился к ним, и они взяли К. в кольцо.

– Чего телился? – процедил берет, вещавший из громкоговорителя. – Тыщу раз повторять пришлось. Всю глотку надорвал!

– Вертолет там стоит из-за тебя, летчики улететь не могут! – обрушился на К. крикнувший ему про волчью сыть.

Вертолет? Стоит из-за него? Зачем вертолет может стоять из-за него?

– Вертолет? Стоит? При чем здесь я? – выговорил К., запинаясь.

– При том! – Берет, стоявший у К. за спиной, твердо и больно ткнул его раскрытыми пальцами под ребра. – Иди! Живо! Садись!

– Куда идти? Зачем садиться?! – воспротивился было К., но стоявший сзади вновь засадил ему пальцами по почке, так что та будто прыгнула внутри, двое же других, без всяких слов, отработанными движениями одновременно захватили его руки и подвывернули их в суставах – не до боли, но на грани той.

– Иди! Не дергайся! Жив, и радуйся! – ведя К. к машине, сочли они теперь нужным каждый высказать ему свое пожелание.

Его должны куда-то везти на вертолете, осознал наконец К. Но его явно не вернут на остров сегодня же – не станут из-за него гонять вертолет туда-сюда. И если он не вернется сюда вообще? Большебородый будет ждать его. Будет искать ректор.

– Подождите же! – воскликнул он. – Мне нужно предупредить… сказать, что меня…

– Обойдешься, – ответил ему тот, что шел сзади. Пальцы его тупо упирались К. в почку, как бы напоминая своим давлением о возможности нового тычка.

И уже они стояли у разверстого нутра вездехода, и те, что держали К. за руки, неожиданно и вновь одновременно подхватили его под ягодицы, оторвав от земли, ловко метнули вперед, на сиденье. А он еще и сам, чтобы не впаяться головой в кромку крыши, моментом втянул ее в плечи, пригнулся, упростив их задачу.

– Устраивайся, – услышал К., отрывая лицо от жесткой кожи обивки и торопясь зачем-то скорее сесть на сиденье, как бросил ему насмешливо кто-то из швырнувших его, будто какой-то куль, беретов.

Черная повязка на глаза, «Не смей снимать!», вой мотора и прыжки вездехода на буграх поляны, бьющих через пружины сиденья в крестец, короткая остановка – должно быть, перед воротами в колючем витом заграждении – и вновь вой мотора, только дорога под колесами теперь по-асфальтовому гладка, поворот, разворот, задний ход, стоп-мотор, хлопок по плечу, как толчок: «Поднимайся!» – поддерживающая при выходе из машины недружелюбная рука, голоса вокруг, близко, далеко, громкие, на пониженных тонах, и вновь недружелюбная поддерживающая рука, подъем по короткой неудобной лестнице с трубчатыми поперечинами вместо ступеней, «Садись!» – нажимает на плечо рука (все та же, другая? одинаково недружелюбны), сиденье – холодная железная лавка, чьи-то пальцы, отдергивая голову назад, развязывают на затылке ослепляющую повязку, обвальный грохот закрутившегося винта, сотрясшего все вокруг мелкой отвратительной, проникающей до мозжечка дрожью, глаза заново привыкают к свету, и еще не успевают привыкнуть до конца – вертолет уже в воздухе.

Тишина гудела умирающей люминесцентной лампочкой под потолком. Он сидел в том же помещении, где был в свое первое, добровольное появление в этом особняке под сенью аккуратно и чисто подстриженных деревьев, – два ряда светлой фанеровки столов со стульями, стол перед ними, черная доска на стене с разводами стертого мела, ни дать ни взять студенческая аудитория для небольшой группы. Он сидел здесь уже целый час – никто к нему не приходил, даже не заглянул. Первые два десятка минут, как его доставили сюда, он не слышал зудящего пения лампочки, было ли оно? Теперь оно казалось столь же оглушительным, как грохот вращающего винт двигателя, когда был замкнут в трясущемся вертолетном чреве.

К. встал из-за стола, за которым сидел (он уже насиделся за всеми), прошелся между рядами туда, обратно, протиснулся к окну, отвел в сторону плотную тяжелую штору. Ночная глухая тьма стояла за зарешеченным окном, и даже не видно фонарных огней, только несколько пушистых серебристых свечений там-сям свидетельствовали таким косвенным образом об их наличии, – первый этаж, растущие вокруг особняка деревья с кустарником охраняли его от уличного света с надежностью сторожевых псов. К. отпустил штору, пересек «аудиторию» и, подойдя к двери, подергал вверх-вниз ее удобно изогнутую для захвата ладони черно-металлическую ручку. Дверь была закрыта. Как и десять минут назад, и двадцать, как была закрыта с самого начала, когда его ввели сюда и, не произнеся ни слова, захлопнули за спиной, провернув в замке с наружной стороны ключ.