Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Оставив дверь, раскачивающимся шагом К. направился обратно к окнам, но, не дойдя до них, остановился, постоял, привставая на носках и со стуком опускаясь на каблуки, повернулся и шагнул к доске. До чего К. до сих пор не додумался, убивая время, – так до того, чтобы использовать в этих целях доску.

Он пошарил за ней, нащупал висящую там на крючке тряпку. Тряпка была засохшая и стояла колом. К. поплевал на нее, пожамкал и принялся расчищать меловые разводы. Разводы не исчезали. Тряпка была слишком густо пропитана мелом, ее следовало промывать под краном. К. бросил тряпку на пол о к, тянувшийся вдоль всей доски с фронта, взял с полка истершийся круглый мелок, постоял, раздумывая, что писать, и вывел: «Шопенгауэр». Он не сомневался, что все камеры, которые установлены в помещении, включены, он сейчас на всех мониторах и, как ни хотелось, решил обойтись без кукиша. Шопенгауэр значился в числе стерильных. Почему? Вот поди ж ты пойми.

«Поистине некая невидимая, неподвластная человеку, непознаваемая им воля диктует миру свои условия, воплощает свой замысел, а независимый, свободный вроде бы в своих поступках и действиях человек, незнаемо для себя, лишь осуществляет его», – написал К. на расчищенном пространстве, как если бы диктовал студиозам свое изложение «Воли и представления».

Пространство доски, на котором хоть как-то можно было писать, закончилось. К. отступил от доски, перечитал написанное, ступил обратно, взял с полка тряпку, снова поплевал на нее, пожамкал и стер что написал. «Можно ли попытаться проникнуть в этот замысел, понять его и осознать, составить, выражаясь математически, его алгоритм, дабы человеческими руками что-то подправить, улучшить, убрать, добавить? – продолжил он свою лекцию. Теперь он писал мельче, чем до того, и видел, что получится написать ощутимо больше. – Нет, проникнуть нам в замысел, по всей видимости, не дано. Что, однако, не исключает попыток проникновения в него. Или, вернее, требует, – выводила его рука. – Это требование – в самом замысле. Вот что несомненно. А иначе зачем заложена в человеке жажда познания? Через попытку проникновения человека в свою тайну воля и овеществляет самое себя, становясь материальной. Человеческая выгода от этого – иллюзия отождествления себя с высшей вселенской силой, иллюзия собственного могущества, в чем, нужно признаться, нет ничего греховного: если то свойственно человеку природно, значит, он к тому призван».

Больше на доске не было ни одного приемлемого для записи местечка, чтобы продолжить лекцию. Следовало прибегнуть к операции уничтожения записанной мысли вновь. К. чувствовал в себе возбуждение, ему хотелось продолжать и продолжать, словно и в самом деле находился в студенческой аудитории, и, дописав последнее слово, которое уместилось на расчищенной площади, он тут же схватил тряпку, поплевал на нее, стер выведенную его рукой словесную вязь и стал писать дальше: «Проникнуть в тайну воли не дано никому. Но попытаться ответить на вопрос, что она собой представляет, не просто можно, а д о лжно. – «Можно» и «д о лжно» он подчеркнул двойной чертой, как если бы выделил их голосом. – Д о лжно – дабы воля овеществлялась в представлении. – Рука быстро обмахнула «воля» и «в представлении» круговой обводкой, также выделяя эти слова. – Через представление воля поправляет свой замысел, вносит в осуществление его необходимые поправки и изменения. Если, разумеется, ей это требуется. Если она этого хочет. Никакое представление, однако, согласно Шопенгауэру, никогда не бывает абсолютным и истинным. Оно может лишь в большей или меньшей степени приближаться к пониманию того, о чем свидетельствует воля. Но – вспомним! – и само наше представление – не что иное, как явленное волей ее желание».

Умирающая лампа под потолком молчала. Аудитория за спиной была полна, набухла вопросами и жаждала прорваться ими.

К. поставил точку, бросил мелок в желоб на полке и, отряхивая пальцы, повернулся к аудитории лицом, готовый дать ответы на любые вопросы.

Аудитория была пуста, никого за столами, и лампа под потолком, готовая умереть, гудела если и не вертолетным двигателем, то с одуряющей силой ноющего возле самого уха комара.

Поразительно, ему ведь и в самом деле помн и лось, что он в университете, читает лекцию и зачем-то – непонятно зачем – вместо того чтобы студиозы конспектировали его речь, решил самолично записывать ее на доске!

Возвращение к действительности было сокрушительным. Он снова обхлопал пальцы, сбивая с них остатки мела, прошел к столам, составил на проходе в ряд несколько стульев и лег на них. Ему пришло в голову, что лучшим способом убить время будет для него прекратить ожидание: постараться заснуть – и пусть время течет без его присутствия в нем.

Похоже, ему давно следовало сделать что-то подобное. Только он лег, не прошло и пары минут, – в замке проскреб, вставляясь, ключ, провернулся и дверь раскрылась. К. приподнялся. В «аудиторию» входил кощей. На плечах у него, как на вешалке, по-обычному болталось пальто, и он по своему обыкновению держал его на груди за полы крест-накрест.

– Что вы тут устроили! – с несвойственной ему эмоциональной суровостью сказал он еще от двери. – Разлеглись тут. Встаньте!

«Вы»! Кощей говорил ему «вы»! Как при самой первой их встрече тогда!

– Устал ждать, – отозвался К., поднимаясь со своего жесткого ложа.

– Устали, подумаешь! Расставьте все стулья по своим местам. Здесь вам не спальное помещение. – Кощей, похоже, не просто негодовал, а ярился. Словно то, что К. лег здесь, осквернило этот «класс». Как если бы он нарушил сакральность некого храма.

К. взялся за стулья. Кощей той порой проследовал к столу, стоящему у доски, отодвинул от него ногой оставшийся не тронутым К. стул, привычным движением, не выпуская полы пальто из рук, подметнул пальто под себя и сел.

– Садитесь, – указал он на стол напротив себя, когда К. закончил расставлять стулья.

К. сел, как ему было сказано. Кощей смотрел на него своим бесчувственным взглядом рентгеновского аппарата, и у К., как то уже бывало у него с кощеем, по позвоночному столбу, по крестцу, до самых пят протек колкий озноб абсолютного нуля.

– Это тут Шопенгауэр при чем? – кивнул кощей себе за спину, на доску. Голос его приобрел обычную бесцветную бесстрастность, и так же по-обычному она была слегка приправлена брезгливостью.

– Так просто, – сказал К. – А что Шопенгауэр? Шопенгауэр в списке стерильных.

– Шопенгауэр в списке стерильных… – протянул кощей. – Да… – Он смолк, запавшие его рентгеновские глаза смотрели на К. без всякого выражения, ничего не прочтешь в них. Губы его были свиты в суровую нитку. – Зачем вы здесь, представление имеете?