Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

– Чего приперся сюда? – снова вопросил конопень. – Хрена надо? Молчать собираешься?

Удержись, не отвечай, как не слышишь, говорил себе К. Ни слова, ни звука, не обращай внимания. И неожиданно для самого себя сказал:

– Пробей по своей базе, узнаешь откуда.

– Да ты!.. – конопень будто задохнулся. Что-то глубоко оскорбительное помн и лось ему в пожелании К. – Иди отсюда, тебе говорю! Иди подобру-поздорову! Знаешь, кого я жду? Знаешь кого?

Предчувствие, кольнувшее было К., когда подходил к конопеню, вернулось к нему гулкой и мощной приливной волной – как кипятком окатило его. Неужели? С букетом… Не может быть!

– Пошел бы ты, – процедил К. сквозь зубы.

Конопень отбросил в сторону сигарету, вытащил из кармана пачку, выщелкнул из нее новую сигарету, вставил в рот, щелкнул зажигалкой и с удовольствием затянулся.

– Ее, ее, – сказал он с этим удовольствием, выпуская дым. Процесс овладения новой сигаретой помог ему овладеть и собой. – Понял, да? Сообразительный какой! Ее.

Нет, не может быть, решительно запретил себе думать о том, в чем хотел уверить его конопень, К. Не может такого быть. Никогда!

– Жди, – сказал он. – Я тебе не мешаю. И ты мне не мешай.

Теперь помолчал, ходя сигаретой к губам – от губ, конопень.

– Ладно, – уронил он потом. – Ладно…

И вот от этого его «ладно» К. неожиданно проняло. Была в этом снисходительно-уступающем «ладно» конопеня та убедительность, которой недоставало его прямым словам. Правду говорил конопень, не выдумывал: он действительно ждал привереду. Ее.

Но все же надежда и не желала оставлять К.: а вдруг оно и не так?

Дальше они стояли молча. Не заговаривал К., не заговаривал конопень. Шагов пять-шесть было между ними. Подошло еще несколько встречающих – получилась целая толпа в десяток человек, – один из пришедших встал между К. и конопенем, отделил их друг от друга, и сразу стало словно бы легче дышать, как если бы воздух был сплошной углекислый газ и вот насытился кислородом.

Прошло минут пятнадцать, двадцать. Пока примут душ, переоденутся, подсчитывал про себя К., сколько времени может пройти до появления в дверях футболисток, что окажутся быстрее всех остальных… Наконец двери растворились, и первая футболистка, со спортивной сумкой на плече, вышла на улицу. Потом дверь раскрылась во второй раз, в третий, и снова… Привереда появилась едва не последней, когда на просторной асфальтовой площадке перед стадионным строением снова остались только К. и конопень.

Она вышла, и они оба, конопень и К., ринулись ей навстречу. Конопень, на полкорпуса опережавший К., на подлете к привереде, когда траектории их движения неизбежным образом сблизились, вильнув бедром, толкнул К., отшибая его в сторону. Все эти несколько секунд, что К. с конопенем, стремясь кто быстрее, спешили к ней, привереда смотрела на К. остановившимся ошеломленным взглядом. Его бросило от удара конопеня вбок, она проследила, удержался ли К. на ногах, и лишь после этого взгляд ее устремился на его соперника.

– Ты что, дурак, делаешь?! – воскликнула она негодующе. – Мозги у тебя есть?

Как что-то обрушилось в К. Словно внутри него с тяжелым гулом и грохотом, сотрясши все кругом, сошел гигантский оползень. Обратиться так, как привереда обратилась к конопеню, она могла лишь в одном случае: если он заместил К. собой.

– Я что? Что такое? А что! Подумаешь! Какого он тут! – сбивчиво, наезжая словами одно на другое, базарно зашумел конопень.

– Стой и не шевелись, – приказала ему привереда. Он протягивал ей свой букет, она отмахнулась от того: – Да подожди ты!

«Подожди ты!» Этим ее восклицанием было сказано все до конца, в нем было открытое, откровенное признание их отношений с конопенем, была демонстрация ее власти над ним, которая не могла возникнуть, будь конопень всего лишь простым воздыхателем.

– Я, видишь, – вот, – сказал К., ступая к привереде и оказываясь невольно так близко от конопеня, как еще не был с момента их встречи здесь на площадке перед входом в стадионное строение.

– Вижу, что ты вот, – коротко отозвалась привереда.

– Я тебе звонил, – известил ее К., словно она могла не помнить о его звонке из фойе мэрии.

– Звонил, – снова коротко подтвердила привереда.

К. заколодило. Он не понимал, как говорить с ней. Невозможно было вести с ней разговор при конопене под боком.

– Пусть отойдет, – сказал он наконец, кивая на конопеня.

– Чего?! – взревел над ухом у К. конопень.

Привереда посмотрела на конопеня.

– Отойди, – сказала она ему через паузу. Он хотел воспротестовать – привереда не дала конопеню выговорить и слова. – Отойди! – повторила она уже с настоятельностью. – И подальше!

Власть ее была над ним абсолютна (как и надо мной, подумалось К.): конопень пробурчал себе под нос что-то нечленораздельное, перетопн у лся с ноги на ногу и сделал пару шагов в сторону.

– Подальше, я сказала! – потребовала привереда.

Конопень, с покривившимся в недовольстве лицом, послушно, тем не менее, ступил в сторону еще на два шага, постоял – и еще на два. Привереда, проследив за его перемещениями, вновь взглянула на К.

– Тебя отпустили, да?

– Да, никаких претензий, – поторопился ответить К. – Со мной ошибка… Они признали, что совершили ошибку!

– И что, тебя восстановили на работе? – спросила привереда. – Выдали компенсацию за сожженную дверь? Твоим родителям разрешили открыто заниматься их сырниками?

– При чем здесь мои родители? – уцепился К. за ее последнюю фразу.

– При том же, при чем и все остальное.

– Но в университете я восстановлюсь! – воскликнул К. – Там нужно кое-что… меня не могут не восстановить!

– Восстановись сначала. – В голосе привереды прозвучало такое знакомое ему категоричное отторгающее порицание. – Но все равно… Это уже все равно. Не нужно тебе было сюда… Ты что, не понял, когда позвонил мне?

Она смотрела ему в лицо прямым, не таящим в себе никакой игры, открытым взглядом. Как чудесны были эти ее серые, с сизой дымкой пылающего жаром летнего дня честные глаза. Такая любимая, такая родная, такая близкая. И неимоверно далекая. Он задыхался. Воздух опять был сплошной углекислый газ. Хотя конопень и стоял в стороне и даже не мог слышать их разговора.

– Потому что ты… с ним? – заставил себя К. выговорить вслух то, что не выговаривалось и про себя.

– Не только поэтому, – тотчас, как если б желала и ждала этого вопроса, ответила привереда.

– Но и поэтому?

Привереда не смогла ему ответить – в желудке у К. громко, протяжно, визгливо проблажила мартовская кошка. Привереду передернуло.

– С утра не ел, – чувствуя себя совершившим некую непристойность, сказал К.

– Надо было себя доводить до такого? – Привереда смотрела на него с неприязнью и брезгливостью. – Булку купить. Бутылку воды. Копейки стоит.