Мег Вулицер - Исключительные

— Каков мой наступательный план, когда меня что-то тревожит? — сказал вдруг Деннис, и его голос в общем разговоре удивил Жюль, поскольку она заметила, что за столом он говорил меньше остальных. Все выжидательно посмотрели на Денниса, и он, похоже, почувствовав себя неуверенно, слегка сбавил обороты.

— В общем, — продолжил он, — я вот что делаю: пытаюсь выработать себе поведенческую модель.

— Модель? — переспросила Изадора. — А что это такое? Звучит в духе разгульных шестидесятых.

— Это просто такая штука, когда ты задумываешься о том, что в твоей реакции соответствует действительности, а что нет, — ответил Деннис. Он облизал губы, нервничая из-за всеобщего внимания.

— Я знаю про модели поведения, — сказала Жюль. — Я писала реферат об этом, когда изучала психологию.

— Вот как. Здорово, — сказал Деннис.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Место освободите! — ни с того ни с сего громко воскликнула Изадора.

Роберт и Джанин застонали, и это ее обидело, а Жюль и Деннис промолчали, просто в легком замешательстве уставившись в свои тарелки. Затем Изадора повернулась к Роберту и сказала:

— По-моему, тебе надо расслабиться, Роберт. Всем нам надо. Именно поэтому я принесла на десерт шикарный жирный косяк.

Похоже, косяк никого особо не заинтересовал; Жюль даже точно не поняла, что это такое. Изадора порой пересыпала свою речь неестественными словечками. Роберт Такахаси остаток вечера пребывал в мрачной отстраненности, поэтому Изадора стала разговорчивее, словно боясь, что тишина в комнате разрушит один из первых званых ужинов, что она устроила в своей жизни. Обыкновенный с виду Деннис Бойд еле помещался на хлипком обеденном стульчике, который Изадора по дешевке купила в «Торговом ряду на Третьей Авеню» — одном из этих безумных магазинов с узкими проходами, торгующих мебелью, однослойной туалетной бумагой и шлепанцами, причем все это свалено в одну кучу без всякой логики. Жюль беспокоилась, что Деннис все-таки сломает стул, свалится с него и засмущается. Она не хотела, чтобы он оконфузился, он и без того неловко себя ощущал. Это заинтересовало Жюль, ведь она и сама еще слегка тушевалась в обществе, даже после колледжа, давно утвердившись в большинстве групп в роли девушки тихой, но немного забавной. Обычно ей требовалось какое-то время, чтобы постепенно войти в этот образ, и в тот вечер она перед ужином постояла у высокой книжной полки Изадоры, бормоча себе под нос, какие из книг она уже прочитала, а какие лишь якобы прочитала. Она наклоняла голову, чтобы лучше рассмотреть книги, и то и дело вытаскивала какой-нибудь том с полки и действительно начинала стоя ее читать.

После внезапного эмоционального и страшного рассказа Роберта о Трее Спайделле и последующего уныния за столом, на авансцену вышла Изадора, к ней присоединилась ее подруга Джанин, и обе долго рассказывали о своей работе в школьных буфетах. Наконец всем так наскучило слушать этих двух девиц, сидя на шатких стульях за столом, что Жюль рассказала собственную историю о работе, которая была у нее на втором курсе в Баффало.

— Я специализировалась на театре, а вторым предметом шла психология, — сообщила она сидящим за столом. — Играла в пьесах, а еще помогала преподавателю психологии, проводившему опыты на других студентах, которым платили по двадцать долларов. Я выполняла один эксперимент, в котором надо было попросить своего подопытного описать свое самое болезненное эмоциональное переживание. «Все это будет конфиденциально», — заверила я их.

Она поведала собравшимся, как эти студенты, которых она никогда прежде не знала, но, возможно, видела в кампусе, свободно рассказывали о разрывах со школьными возлюбленными, о смерти своих матерей, а однажды даже о том, как погиб, неудачно нырнув, одиннадцатилетний брат. Но произносимые ими слова были несущественны; они не знали, что единственным аспектом, который она изучала в рамках эксперимента, был язык тела. Жюль следила за их руками, за движениями головы, и делала заметки. Через какое-то время необработанный эмоциональный материал начал звучать для нее как обыкновенные откровения. Чужая боль реально овеществилась, и Жюль уже не могла ее недооценивать или пропускать мимо ушей. Она даже представляла себе, как среди этих людей сама сидит и рассказывает о смерти своего отца, и голос ее так же срывается и дрожит, как у них. Они испытывали облегчение , делясь с ней своей болью, хотя на самом деле было неважно, насколько внимательно она слушает.

По ходу ужина нога Денниса Бойда несколько раз билась об стол — этот парень был таким крупным, что для этого ему было достаточно лишь слегка приподнять ее над полом. Изадора сказала:

— Деннис, прекрати, а то это уже похоже на спиритический сеанс, — и хлопнула его по руке. Она частенько била мужчин, якобы любя.

— А что Деннис делал? — спросила Жюль.

— Ногой качал, — ответила Изадора. — Как мальчишка.

— Я и есть мальчишка, — сказал Деннис. — Ну, или был когда-то.

— Не все мальчишки качают ногами, — заметила Жюль, вроде как флиртуя на свой манер, хотя с чего принято считать, что игривость непременно свидетельствует о флирте и сексуальном интересе? Почему об этом не свидетельствует серьезность? Или грусть?

— Этот мальчишка точно качает, — сказала Изадора. — Постоянно, поверь мне.

Примерно год спустя Изадора уедет из Нью-Йорка, начнет кочевать по стране и ночевать на диванах у друзей своих друзей — за тридцать лет до того, как такой диванный серфинг стал обычным делом, — присылая Жюль и Деннису нелепые открытки с таких придорожных достопримечательностей, как Музей гамбургеров, или из «настоящего» дома старушки, которая жила в башмаке.

— Настоящего? — спросила Жюль у Денниса, когда та открытка пришла по почте. — Как может у старушки быть настоящий дом в башмаке? Она же не настоящая . Это детский стишок.

Они вместе посмеялись над Изадорой. А с 1983 года никто не слышал о ней ни слова. Затем, гораздо позже, в 1997 году, когда уже вовсю работал интернет, Жюль попробовала ее погуглить и нашла единственное упоминание «И. Топфельдт», владелицы собачьей парикмахерской в Помпано, в штате Флорида. Могла ли это быть Изадора? Она не помнила, чтобы Изадора когда-нибудь говорила о любви к собакам. В Нью-Йорке почти ни у кого в двадцать с небольшим лет не было собаки. Но жизнь явно брала людей в оборот и меняла их до неузнаваемости — даже для тех, кто некогда хорошо их знал. Собачья парикмахерша, в которую превратилась Изадора, наверняка все также шлепала по руке собачьего парикмахера в салоне и в ходе рабочего дня жизнерадостно и властно разглагольствовала о жизни. Жюль подумывала набрать номер парикмахерской «Избалованная дворняжка» в Помпано, но понимала, что если и сделала бы это, то лишь потому, что они с Изадорой были знакомы давным-давно, а не из реального желания с ней поговорить. За несколько секунд Изадора доказала бы, что до сих пор верна себе, все такая же отчужденная, высокомерная и надоедливая, даже по телефону, и Жюль сказала бы: