Мег Вулицер - Исключительные

Между тем, Ларкин навсегда осталась Ларкин, кремово-розовой умницей, и часто подсовывала под дверь спальни родителей или оставляла рядом с их тарелками за завтраком конверты. Рано освоив письмо, детским почерком, нетвердым и очаровательным, она писала:

«Мамочка и Папочка, преглашаю вас на кукольное чаепитие в мою комноту в 4 чиса. Ваша доч Ларкин».

— О, ты должна сохранить их, — вяло заметила Жюль, когда Эш показала ей несколько записок.

Рори не интересовалась писаниной, она не любила сидеть на месте. Жюль и Деннис накупили ей всевозможных транспортных средств, какие только сумели найти: оранжевые и желтые пластмассовые штуковины с колесами размером с автомобильную шину, которые приходилось тащить вверх по лестнице, как приходилось тащить коляску, когда Рори не умела еще ходить.

— Мы слишком старые, чтобы растить такую дочь в таком доме, — заметила Жюль.

У Рори не было даже своей комнаты, она до сих пор спала на раскладушке. Но Жюль помнила, как давным-давно в девичьем вигваме Кэти Киплинджер сказала о своей слишком большой груди: «Ко всему привыкаешь». И все-таки привыкнуть было сложно. Иногда, когда Рори просили говорить потише или спокойно поиграть в лабиринт, чтобы Жюль могла перечитать заметки с терапевтических сеансов, Рори не могла подчиниться.

— Я не могу сидеть тихо! — панически кричала она. — У меня чешется внутри!

— У нее чешется внутри, — передавала Жюль по телефону Эш.

— Она может почесаться? — спросила Эш. — Это важный вопрос, тебе не кажется? Чтобы она могла почесаться.

— Чешется в переносном смысле.

— Я это поняла. И я просто говорю, что ей нужно самовыразиться, ей это нужно больше, чем тебе. Ты же не хочешь прийти в итоге к «Драме одаренного ребенка».

Ларкин Фигмен была красивой, творчески мыслящей и чуткой. В увитом плющом тюдоровском доме, который Эш и Итан купили недавно в Катоне, в получасе езды к северу от города, — и который через несколько лет продали намного дороже, — она подбегала к родителям, держа в сложенных ладошках маленького раненого зверька или так и норовящего выскочить возмущенного сверчка. Ларкин непременно хотела построить больницу для животного, а после, когда оно поправится, устроить чаепитие в его честь. Были сделаны самые крошечные в мире чашечки.

— На что только не идут у нас шляпки от желудей, — говорил Итан, когда Деннис и Жюль приезжали поездом на выходные, а ему удавалось вырваться из студии. — Знаете, как эти хреновины плохо отдираются? Я спец по желудям.

Любовь Итана и Денниса к дочерям была немудреной, но в обоих случаях безмерной и безумной. Обычные отношения между отцом и дочерью требуют от обоих вседозволенности и попустительства. Есть что-то чудесное в том, как большой папа и крошечная девчушка дополняют друг друга. Большой и маленький наконец вместе — и большой ни за что не обидит маленького! Он его уважает. В мире, где большой всегда подавляет маленького, хочется воззвать к сердцу большого, чтобы был он добр к маленькому, почитал его и смирялся перед ним. Хочешь не хочешь, а невольно думаешь о собственном отце, когда видишь свою дочь с ее отцом. Для Жюль такое суждение было равносильно смерти.

Рори становилась старше, и Жюль казалось все более очевидным, чего она хотела больше всего, но раз вслух об этом, как правило, не говорилось, она делала вид, что ничего не знает. Было бы плохо, но справедливо, чтобы у самой Жюль, которая так страстно завидовала друзьям, была завистливая дочь. Но не в пример своей матери Рори не завидовала грандиозной жизни Эш, Итана и Ларкин. Она завидовала только мальчишкам. По дороге из садика она рассказывала о мальчике, с которым у них шкафчики были рядом.

— Представляешь, ма, Эндрю Мензес писает стоя. Струя у него получается изогнутой. Изогнутой и золотой, — добавила она красок. И расплакалась.

И Жюль была не прочь заплакать — две завистливые плаксы, — но не стала и смягчила важность изогнутой золотой струи.

— Твоя струя тоже золотая, — беспечно сказала она. — Она прямая, только и всего.

— Эндрю Мензес писает из ракеты, — горячо возразила Рори, и ее мать не смогла найти ответ.

Некоторые мечты можно было осуществить, другие нет, все равно, как сильно мечтаешь. Несправедливо, что от удачи зависит больше, чем от чего-либо еще. Но иногда, после того, как Жюль особенно резко высказывала Деннису мнение об огромной удаче Эш и Итана, где подразумевалось их богатство, уникальность, безмерный талант Итана, а теперь еще и их дочь, она внезапно приходила в себя. Тогда все снова налаживалось, привычный мир возвращался вместе с образом ее собственной прекрасной дочери, и перед глазами у нее вставали добрые лица друзей — неказистое приплюснутое лицо Итана и прелестное точеное Эш, — удивленные жалкой посредственностью Жюль.

Потом, по мере того, как утихало ее злобное возбуждение, росло чувство вины, стоило ей напомнить себе, что хоть Эш с Итаном живут чудесно и на широкую ногу, в их браке есть комната, запертая на ключ, и в этой комнате скрыты не только вести о Гудмене, но и все бремя тревоги Эш о брате. Гудмен пропал, когда она была еще ребенком, при том, что Эш раз в год удавалось тайком повидаться с ним в Европе, и при том, что она могла поговорить с ним по мобильному, о котором не подозревал Итан, и написать ему письмо, когда Итана не было дома. И при том, что она теперь могла присылать ему денег, взятых из головокружительных доходов мужа от «Фигляндии». Благодаря тщательно продуманному подпольному покровительству семьи Вулф и их любви потеря Гудмена стала практически управляемой. Но тем не менее.

«Страдают все», — сказала в школе социальной работы одна из любимых преподавателей Жюль в первый день семинара «Осознать потерю». «Все», — подчеркнула она, словно кто-то мог решить, что можно уклониться.

Иногда что-нибудь внезапно, как гром среди ясного неба, напоминало о недавнем прошлом, о жизни до брака, до наличия или отсутствия денег и до рождения детей. О жизни, когда Жюль была девушкой, благоговеющей перед сестрами, братьями и родителями Эш, их просторной квартирой и состоятельной, роскошной жизнью. Хоть при мысли о прошедшем она и не грустила, но до сих пор помнила, что случилось однажды. Ту осень, когда на ежегодном съезде психотерапевтов в гостинице «Уолдорф», где в перерыве между лекциями Жюль стояла в банкетном зале вместе со знакомыми женщинами и пила из бумажного стаканчика кофе, прошлое внезапно напомнило о себе. В здании собрался весь цвет терапевтических нашивок — м. с., р. м. с., д. пед. н., д. филос. н., д. м. н. — их голоса в ярко освещенном безликом помещении накатывались одной шумливой волной. Она заметила хлипкого старичка, которому помогала пробраться через толпу молодая женщина. Выглядел он примерно на девяносто, и когда они проходили мимо, она прочитала на его бейдже: «ЛЕО СПИЛКА, д. м. н.», и, тихо охнув, вспомнила это имя. Не думая о врачебной тайне и даже о том, есть ли смысл заговаривать вообще, она подошла к нему.