Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

подлаживая блатную песню под строевую, ревел я, отмахивая левой рукой и печатая шаг.

Часам к двум, через иркутский и ангарские мосты, я добрался до города. Но идти дальше сил не было, я присел на первую попавшуюся скамейку. Откуда-то валил праздничный народ. До меня им не было никакого дела.

Что было бы со мной дальше — не знаю. До сего момента меня удавалось держать на коротком поводке, уйти дальше Курейки или жилкинской бани я не решался. А тут упорол вон куда.

Мне повезло, на меня случайно наткнулся Толька Роднин. Он сделал большие глаза, куда-то убежал и привел мою сестру Людмилу. Под ее конвоем я был доставлен домой. Отец строго спросил меня:

— Что бы ты ответил, если бы чужие люди спросили: кто ты такой и откуда?

Я громко выкрикнул свои имя и фамилию. И откуда родом — с Релки. Родитель ругать не стал, более того — похвалил.

— Молодец, сын, знаешь свою фамилию!

— Нашли героя! — обиделась Людка. — Паразит, всю душу вымотал!

— Сама ты пагазитка! — выпалил я в ответ. — Могла бы родного брата на парад взять. Подумаешь, ученица!

Людмила сильно начала задаваться передо мною, когда пошла в школу. Это нельзя, это не тронь, а уж к тетрадкам лучше вообще не прикасаться. А чего туда заглядывать — одни тройки. А однажды пришла зареванная и по секрету сообщила Алле, что принесла кол. Я украдкой залез к ней в сумку, но сколько ни рылся, не то что кола, даже крохотного колышка там не обнаружил.

«Видимо, по дороге потеряла», — решил я и, как только на пороге появилась мать, сообщил ей эту новость.

Сестра вновь принялась реветь.

«Чего реветь, слезами тут не поможешь, — подумал я. — Вот когда я пойду в школу, ни за что не потеряю кол».

Прошла осень, наступила зима. Я вел себя тихо и мирно: никакого урона семье и дому за это время не нанес. Эти дни будто и не жил — обращенная в прошлое память ни за что не цепляется. Ну разве что за это…

Я сижу на сундуке, рисую на печке крестики, квадратики и прислушиваюсь, что делается в большой комнате. Это был один из тех редких моментов, когда в доме царили мир, спокойствие и порядок. Отец правил на ремне опасную бритву, Людмила учила стихотворение Александра Пушкина и не могла запомнить.

«И что тут сложного, — думал я. — Все, как у нас».

В очередной раз, когда сестра запнулась, я взял да и подсказал ей нужное слово. Рука у отца застыла в воздухе, он оглянулся на меня.

— А дальше можешь? — почему-то шепотом спросил он.

— Пожалуйста!

Следующие строчки я выпалил махом и вызвал бурный восторг отца и слезы сестры.

Вообще-то она зря на меня обиделась, ведь сама не раз хвасталась подругам, что я знаю почти все песни, которые пели взрослые у нас на гулянках или звучали на патефоне. Но не догадывалась: еще я знал почти весь уличный репертуар Кольки Лысова, которого осенью все-таки посадили в тюрьму.

После успеха с Пушкиным, когда меня начали нахваливать гостям, я вновь решил блеснуть, выскочил на середину комнаты и, подражая Кольке, по-блатному задергал плечом:

— Чтоб я этого больше не слышала! — оборвала мое выступление мать. — Что, хочешь вслед за Лысовым в тюрьму?

Что такое тюрьма, я не знал, но подозревал — что-то страшное. На своей шкуре не раз испытал, как тяжело и скучно сидеть на запоре. Когда гости разошлись, я решил исправить свой промах, начал задавать матери вопросы, например, много ли воды в Байкале и может ли она вытечь вся через Ангару.

За всю жизнь мама дальше своей деревни и Байкала не бывала. А Байкал она видела из окон поезда, когда ездила с отцом за ягодами. Величественное озеро произвело на нее сильное впечатление, я это знал и при удобном случае старался перевести разговор на приятную для матери тему.

— Если Байкал пойдет, то все моря за собой поведет, — улыбаясь, ответила мама и, не выдержав, улыбнулась. — Ну ты и вопросы задаешь, взрослому ответить сложно. Пойдешь в школу, учись хорошо. Тогда быть тебе министром.

Довольный, что все обошлось, я ушел за печку, поставил на сундук табуретку, забрался на нее. Приказы и распоряжения можно было чертить прямо по белой теплой стене угольком. Когда печь снизу доверху покрывалась моими закорючками, мать доставала известь, распаривала ее в ведре и забеливала.

Однажды из Слюдянки приехал дядя Володя и подарил мне цветные карандаши «Спартак» и альбом для рисования. Вот это был подарок! Когда из школы пришла Людмила, я тут же выпалил, что альбом и карандаши она не увидит как своих ушей. Но она хитрая — сумела подъехать, показала, как правильно надо писать цифры и буквы. Вечером пришла Алла и нарисовала мне пароход, самолет и огромный дом.

Обложка у альбома скоро оторвалась. К очередному приезду дяди Володи я пытался нарисовать новую, но из этого ничего не получилось. Вскоре альбом растащили по листочкам, карандаши провалились сквозь щели в подполье. Но я еще долго хранил коробочку, на которой скакал раненный в ногу Спартак.

Вечером к нам приходила Валя Роднина, заглядывала в мои глаза, притворно начинала восклицать:

— Я посмотрю, ты глаза совсем не моешь! Смотри, какие черные!

Дались им мои глаза, каждый считает своим долгом напомнить, что они у меня не вымыты. Я соскочил с табуретки, пошел к умывальнику, намылил руки и давай отмывать глаза. И заорал: посоветовала, называется.

Вечером всей женской компанией они усаживались за стол. Валя доставала лист бумаги и начинала показывать политический фокус. Она, перегибая лист, говорила, сколько земли хотела захватить Япония, сколько Германия и что из этого получилось. Валя ловко разрывала листок и на стол летели мелкие клочки бумаги.

Потом она начинала ворожить на картах, кому какой достанется суженый-ряженый и какая в дальнейшем ее ожидает судьба. Все знали, Валя завербовались на Север, в Бодайбо, и ждала вызова.

Туда можно было долететь на самолете, но билет стоил дорого. Был еще один путь — до Балаганска на пароходе, далее на лошадях до Жигалова и снова на пароходе по Лене. Валя выбрала второй путь — по воде. Мы с ее братом Толиком проводили Валю до первого болота, забрались на крышу нашего дома. Вскоре по реке со стороны города показался белоснежный пароход «Фридрих Энгельс». Он медленно обогнул Поповский остров, донеслись звуки далекой пароходной музыки. Вдруг Толька заплакал. Я молча смотрел на него: чего это он?