Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

Я вскочил на ноги, рванул за угол дома и чуть не напоролся на группу похожих на «марсиан» людей в серой пятнистой форме. Они укрылись за стенкой выложенного из кирпича детского городка и стреляли куда-то вдоль дома.

Я понял: еще секунда, — меня заметят, и на этот раз патроны на меня найдутся. Слева у стены я на бегу поймал глазом наполовину закрытую решеткой подвальную яму с темным запыленным окном. Упав на четвереньки, протиснулся под решетку, подошвой выбил стекло. Сверху застучали пули, с фасада в яму посыпалась штукатурка.

«Заметили! — мелькнуло в голове. — Услышали звон разбитого стекла».

Я торопливо свесил ноги в холодную темноту окна. Ноги не доставали пола, в пальцы врезалось стекло. Ища опору, я торопливо шарил по стене туфлями. Но, услышав наверху топот, разжал пальцы и полетел вниз.

Темнота ударила чем-то сбоку и отбросила в сторону. Опрокидывая хлам, я упал на пол. Окно озарилось сверкающими вспышками, кто-то из омоновцев провел профилактику подвала. Огоньки выстрелов осветили бочку, письменный стол, пару стульев, старые картонные коробки и прочий отслуживший свой век бытовой мусор.

Стрельба и шум наверху стихли, но уже через минуту мелким ознобом заходил бетонный пол, донесся лязг танковых гусениц, и топот солдатских ботинок отдалился куда-то в сторону.

«Вроде бы цел. Пронесло», — подумал я, пошевелив ногами, и отполз в темноту подальше от окна. Наткнувшись на стену, стал осторожно ощупывать. Но уже через минуту понял: выхода нет. Ведущая в подвальное помещение дверь была заперта.

«Влип! — пронеслось в голове. — В окно нельзя, начнешь выбивать дверь — прибегут и пристрелят. В этой конуре можно пролежать долго. Надо сидеть здесь, чему быть, того не миновать».

Стараясь не шуметь, я протиснулся в угол между стенкой и столом, прикрыл себя попавшей под руку коробкой и затих. Напряжение последних дней дало о себе знать, через пару минут я задремал.

Разбудил меня шорох. Я пошарил в карманах и вдруг обнаружил: пропали диктофон и деньги, но коробок спичек оказался цел. Омоновец не успел выгрести его. Целы оказались и письма, которые перед выходом я положил в нагрудный карман.

«Слава Богу, хоть это осталось», — подумал я. Нет, я не огорчился и не удивился тому, что вытащили деньги. Поразила быстрота, с какой все было проделано, — сразу видно, профессионал. «Это надо же, так насобачился», — без особой злости заключил я и зажег сразу две спички. В углу промелькнула серая тень. «Крысы, — догадался я, — соседями оказались». Я поднялся и стал пробираться к окну. В оконном проеме и на металлической решетке плясали отблески большого пожара: это догорал Белый дом. До самой последней минуты, пока не вышли из здания, люди и не подозревали, что верхние этажи горят, разрывы танковых снарядов сотрясали дом, и многие опасались одного: выдержат ли перекрытия.

Раньше, приезжая в Москву, я всегда любовался этим зданием. Оно казалось мне белоснежным кораблем, который приплыл по Москве-реке и на секунду пристал к бетонной набережной. И вот этот корабль на виду у всего мира расстреляли, и он горит. Почему-то вспомнились слова Руцкого, сказанные на одной из пресс-конференций, о том, что Борис Николаевич закончил факультет не по строительству, а по разрушению зданий. Что ж, верно сказал: ломать — не строить.

Я пододвинул к окну бочку с намерением выбраться наружу, но тут за окном вновь раздались выстрелы.

— Не стреляйте, это ОМОН, — раздался охрипший голос. — Давайте на соседнюю улицу. Там из люка вылезла группа. Четвертый, четвертый, перехвати.

Мимо подвальной ямы гуськом пробежали серые, похожие на больших крыс фигурки людей. Ночью охота за людьми была в полном разгаре.

Я вернулся в свое убежище. Посидев немного, решил, что загибаться на холодном бетонном полу нет смысла. Пошарив рукой, отыскал у письменного стола ящички, выдвинул один. В нем оказались бумаги. Я постелил их на пол, затем выгреб бумаги из другого ящика и, положив под голову, вытянул ноги. Но задремать не удалось, болела щека, осколки зуба кололи язык. Я попытался устроиться поудобнее, но тут же дала о себе знать тупая боль в боку. Я не мог вспомнить, то ли от солдатского ботинка или уже когда падал в подвал. Но пуще всего болела душа, точно по ней прошлись сапогами. И я знал — это на всю оставшуюся жизнь.

Вновь неподалеку послышался шорох. Я выждал немного, достал спички, зажег. Крыса шмыгнула за коробки.

В ворохе лежащих на полу бумаг я вдруг увидел газету с портретом Ельцина. Борис Николаевич стоял в храме со свечкой у живота и смотрел куда-то вперед, точно спрашивая, все ли он делает правильно.

«Все правильно, — хмуро подумал я. — Один с „Искрой“, другой со свечкой».

Наверху послышались шаги — неуверенные и осторожные.

— Я туда уже ходил, там БТР, — донесся тихий голос. — Все перекрыто. Возле набережной светло — сцапают.

— Тихо, они сюда идут. Давай сюда, — звякнула металлическая решетка.

Я понял, что там, за окном, свои. Окно закрыла тень, и я скорее почувствовал, чем увидел: тем же путем, что и я, в подвал спускается человек.

— Ребята, не пугайтесь. Здесь свои, — негромко сказал я.

Ноги сразу же исчезли.

— Там кто-то есть, — раздался испуганный женский голос.

— Свои, свои.

Оконная дыра обозначилась слепящим лучом от фонаря. Он пошарил по стене, осветил меня.

— А, земляк! — удивленно и даже обрадованно донесся голос из темноты. — У тебя там спокойно?

— Как в склепе, — усмехнулся я. — Спускайтесь, пересидим. А то в темноте можно на пулю нарваться. Давайте я помогу.

Их оказалось трое. Двое мужчин и девушка. В одном из них я узнал знакомого депутата.

— Что наверху? — тихо спросил я.

— Лютуют. В здании еще кое-где отбиваются, но их кончают. Мы пытались по коллектору выйти. Там наших двоих люди из безопасности взяли. Они в здании были, сейчас на вокзалах пасут. Всех наших они в лицо знают. Мы едва успели в люк и в другую сторону. Здесь вылезли и напоролись на патруль. Пришлось ноги в руки и бежать. Не будь этого подвала, пожалуй, попались бы. Скажи, выход отсюда есть?

— Только через окно. Дверь заперта.

— Ничего, рассветет, что-нибудь придумаем.

— Серегу убили, — заплакала вдруг девушка. — Когда «Альфа» пришла и начала выводить депутатов, он зашел, его послали узнать, чем закончились переговоры. Я ему: «Брось автомат, пойдем вместе». Он мне: «Вас, может быть, и отпустят, а нам деваться некуда. Это наш последний бастион», — и пошел к выходу. В дверях остановился, глянул через плечо и, будто стесняясь, сказал: «А мне сегодня исполнился двадцать один год». И ушел. Я его потом видела. Лежит в коридоре у окна, ноги поджал. Мать его не переживет. Она у него одна.

— Сволочи! — выругался молчавший до сих пор парень. — Сколько русских людей загубили!