Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

Но были и другие обнадеживающие вести. Нашлись считавшиеся убитыми Бабурин и Исаков.

— Слава Богу! — перекрестилась жена.

И я знал, что тысячи людей по России сделали то же самое.

Надежды на перемены к лучшему, на то, что в государстве когда-нибудь воцарится закон и порядок, многие связывали с этими молодыми и образованными политиками. Позвонил мой коломенский друг Саша Сурков и прочитал по телефону горькие стихи:

Но вскоре и по телефону нельзя было позвонить — его отключили. Как в Белом доме, ждали, когда отключат свет и воду.

Утром я поехал на Калининский проспект, где заседала ликвидационная комиссия. Древняя, привыкшая диктовать моду всей стране столица, казалось, припухла и обомлела, в полной мере осознав, что такое выкликанная ею демократия в пятнистой форме. Москвичи впервые в жизни на своих улицах увидели поставленных лицом к стенке людей, всех, кто попадал под подозрение. Омоновцы бесцеремонно шарили по карманам, чуть что били: за другой цвет кожи, за не отведенный вовремя взгляд, за неосторожное слово. С особым удовольствием лупцевали тех, кто пытался что-то доказать, кричал о беззаконии, — здесь срабатывала врожденная ненависть двоечников к умникам. Им было позволено все или почти все. Но и этого было мало. Липецкий ОМОН завидовал красноярскому, осетинский — свердловскому. Этим дали больше, другим меньше. Вспыхнувший аппетит утоляли просто: добирали сами в коммерческих палатках и ларьках, просто у попавших под руку прохожих. Близкий к трону «Московский комсомолец» печатал объявления, обещая за головы «главных смутьянов» миллионы. За Анпилова — два миллиона, за Константинова — два, за Баркашова — два. Чего мелочиться, когда почти даром досталась такая страна. Когда арестовали Илью Константинова, то милицейские чины и рядовые чуть не передрались из-за брошенных им сребреников. Не стесняясь арестованного депутата, милиционеры в машине начали вслух обсуждать, кто и что «возьмет» себе на обещанное вознаграждение. Тот, что схватил за руку Илью первым, сияя лицом, сообщил, что теперь-то он наконец купит холодильник. Но у начальства были свои виды… Все тот же «Московский комсомолец» исходил желчью, требовал у Ельцина открыть охоту на ведьм.

— Уезжать надо, — говорили одни депутаты, встречаясь на Калининском. — И как можно скорее, еще загребут.

— Куда? — усмехались другие. — И на что? В семнадцатом хоть было куда. А сейчас? Была бы на свете такая страна, как Россия, уехали бы. А так, некуда и не на что ехать. Остается одно — глотать свое дерьмо.

На седьмом этаже работала особая комиссия во главе с бывшим депутатом Алексеем Порфирьевичем Сурковым. Они сортировали депутатов по спискам. Мне передали, что я — в черном. В другие попали те, кто вовремя ушел из Белого дома, кто голосовал за Ельцина, кто прислуживал власти. В этом театре абсурда, которым стала Россия, где, по определению Фильшина, любой порядочный — это опасный человек, я решил, что попал в неплохую компанию.

Возле входа столкнулся с депутатом Юрием Ельшиным. Закусив губу, прихрамывая простреленной в Белом доме ногой, он шел к двери. На вопрос: «Что нового наверху?» — безнадежно махнул.

— Пыточная компашка собралась. Среди них этот, придурок, что с вязочкой на лбу бегал. Ну, помнишь ленинградского депутата-спекулянта Богомолова, который торговал куртками в Белом доме. Ходит, орет, руками и ногами машет. Если хочешь получить деньги на дорогу или трудовую книжку, требуют ответить письменно на некоторые вопросы. — Он показал бумажку, где всем, кто обращался в комиссию, предлагалось ответить на восемь вопросов:

— Принимал ли я участие в работе десятого съезда?

— Голосовал ли за назначение Руцкого исполняющим обязанности президента?

— Было ли мое участие в работе съезда свободным или под давлением?

— Какова достоверность результатов голосований на так называемом съезде?

И так далее…

— Жив, жив курилка! — усмехнулся я, возвращая листок Ельшину.

— Это еще не все, — сказал Юрий. — Тех, кто в черном списке, вызывают на Воздвиженку, в прокуратуру. Вот такие дела.

Да, дела были хуже некуда. Потолкавшись некоторое время у входа, встретил депутата Пашу Лысова. Он шел к бывшему председателю планово-бюджетной комиссии Починку подписывать пропуск в Белый дом. Павел вписал в заявление мою фамилию, и через час мы шагали по Калининскому проспекту.

Ветер гнал под ноги опавшие кленовые листья, хрустели под ногами битые пулями витринные стекла. Среди прохожих то и дело попадались знакомые лица депутатов, работников аппарата, и мне казалось, время от времени ветер останавливает их, сбивает в кучу и, словно почувствовав, что, собранные вместе, они становятся опасными, новым порывом разносит в разные стороны.

«Такого Верховного Совета уже не собрать», — думал я, провожая взглядом тех, с кем общался последние три года. И выборов, как наши, — не будет. Возможно, впервые в истории государства они были прямые и свободные.

Рядом с обгорелым, выпотрошенным Белым домом стояли БТР и БМП. Стволы их по-прежнему глядели в пустые глазницы окон. Около подъездов суетилось милицейское и военное начальство. Нас пустили не сразу. Принялись гонять то к прокурору района, то к коменданту обгоревшего парламента. Наконец дали добро, и мы вошли в четырнадцатый подъезд. Миновав еще один кордон, поднялись на этаж. И остановились. Коридоры были заляпаны чем-то жирным и густым. Я догадался — там, где лежали убитые, кровь просочилась сквозь паркет, его выламывали, выворачивали солдаты и выносили во двор к самосвалам. Пахло гарью и карболкой, показалось, что мы попали в огромный крематорий. Валялись гильзы, бумаги, в комнатах из розеток «с мясом» были вырваны телефоны. В проходе на лестничной площадке за столиком сидел дежурный милиционер и нетвердой рукой тыкал ножом в банку с тушенкой. Под столом, прикрытые заляпанной красной ковровой дорожкой, лежали сваленные в кучу телефонные аппараты, компьютеры, видеомагнитофоны. Заметив наш взгляд, сотрудник прикрыл аппаратуру ногой. Мы протянули ему свои разрешения. Он тупо глянул на наши пропуска и, стараясь придать лицу осмысленное выражение, пытался понять, что нам от него надо. Затем вяло махнул ножом, мол, проходите и не загружайте мою голову, она и так тяжела.