Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

Взял меня на самолет командир Игорь Васильев, которого я знал давно. Взял без лишних вопросов и разговоров. Чего задавать вопросы и травить душу, и так все ясно. Все по телевидению видели расстрел. Одни плакали от унижения и обиды, другие аплодировали. Уже дома я понял: сочувствующих тем, кто остался в Белом доме, все же было больше. Особенно много их оказалось в моей родной эскадрилье. Но в том полете бортпроводницы были со мной официально вежливы, они были тоже против Руцкого и Хасбулатова.

— Мафия, — сказала самая бойкая из них. — Нахапали. Быть у власти и ничего не взять! Не верю я им. Чеченцы все рынки заполонили, а мы у них вместо рабов. И пляшем перед ними лезгинку.

— Да мы же не Руцкого с Хасбулатовым защищали, а закон, Конституцию, Советскую власть! — уже по инерции возражал я. — А лезгинку можно танцевать, но и свои танцы не забывать.

— Конституцию? Да кому она была нужна, советская? — фыркнула бойкая.

— Так Ельцин на ней клялся! И растоптал.

— А какая разница? Сказали — новую примем.

— Вообще-то, девоньки, Конституция не колготки, — усмехнувшись, сказал я. — Порвали, достали новые. Он и новую разорвет.

— Не разорвет.

— Откуда такая уверенность? Он столько раз уже обманывал. Когда ему было надо — обещал одно. Добившись своего — делан другое.

— Обманет, конечно, обманет, — неожиданно поддержала меня молчавшая до сих пор девушка. — Они там, наверху, только власть делят, а нас везде обманывают. Вон, сегодня в магазине на несколько тысяч надули, и пожаловаться некуда.

— Так мы и хотели, чтобы народ не обманывали, — заметил я. — Торгаши почему обнаглели? Смотрят на руководящую головку и делают простой вывод: этим воровать можно, а мы что, рыжие? Каков поп, таков и приход.

Стюардессы замолчали. Мне показалось, что, привыкшие верить теледикторам, они с первого захода не могли и не хотели понять меня, говорящего противоположное. Им внушили: в Белом доме засели отпетые бандиты и толкающие на гражданскую войну депутаты-хасбулатовцы. Ну, постреляли строптивых, так им и надо. Зато теперь вокруг воцарятся мир, порядок, спокойствие. А что грабят и обманывают, так в России это — дело привычное. И покатили они на колесиках по дорожке свои объемистые сумки, хоть и надули их московские продавщицы, в Иркутске все равно все в два раза дороже. А Конституция? Да шут с ней, с Конституцией! Кто и когда ее читал? Пропади она пропадом, вместе с Ельциным и Руцким.

Я летел домой, где, говорят, и стены помогают. Я хотел отдохнуть, оглядеться и вновь, если пройду медкомиссию, сесть за штурвал самолета.

На другой день после прилета в Иркутск я встретил в аэропорту знакомую медсестру.

— Слава Богу, живой, — обняла она меня. — А тут по телевизору сообщили — не могут найти. Я пробовала набрать ваш номер, все время было занято.

— Да все нормально, — улыбнулся я. — Как вы поживаете?

— Ты знаешь, за эти три года многое изменилось, — махнула она рукой. — Люди уже не знают, на кого кидаться. На кого покажут, того и кусают. Им сказали: виноваты депутаты. Поверили. Как же тут не поверить, когда по телевизору такую вентиляцию мозгов учинили. А другой информации нет.

— Так все неправда! Неужели они не понимают?

— К сожалению, это так — не понимают. Сначала разорвут, а уж потом начнут плакать: что наделали. А что толку? Как говорят, поезд уже ушел, — вздохнув, быстро проговорила она и, подняв на меня глаза, спросила: — Что собираешься делать?

— Медкомиссию хочу пройти. Пройду — летать начну.

Медсестра как-то странно взглянула на меня, по лицу скользнула виноватая улыбка. Я понял, она борется с собой: сказать или промолчать.

— Не знаю, не знаю, — каким-то отрешенным голосом проговорила она. — Помнишь последнюю свою медкомиссию, которую ты с трудом прошел? Только хорошее отношение к тебе Ольги Александровны Барановой решило все. Это она настояла дать тебе дополнительную реабилитацию. А могло быть и по-другому. Врач, он тоже человек, может пристопорить, а может дать «зеленый».

— Но при чем тут политические взгляды? — поняв, чего не договаривает она, недоуменно протянул я. — Медицина всегда была вне политики.

— Так-то оно так. Но когда человек принимает решение, он не свободен от пристрастий. Даже если он и в белом халате.

— Господи, не страна, а дурдом какой-то! — воскликнул я.

— Да ты не переживай, может быть, как раз все и наоборот. Люди отходчивы. Здоровье-то как?

«Не думаю, что после Белого дома оно стало лучше», — хотел было сказать я, и ноющая боль в сердце подтвердила это.

Столица и здесь, в Иркутске, не забыла меня. Вечером я узнал: меня вызывают в Генеральную прокуратуру к следователю по особо важным делам давать показания об октябрьских событиях в Москве. А на другой день доброхоты из милиции сообщили: от министра внутренних дел пришло распоряжение, где говорилось, что народные депутаты, до конца оставшиеся верными Конституции, попадают под наблюдение милиции. Услышав эту новость, я рассмеялся:

— Ельцин лишил меня депутатского мандата, который он мне не давал, Астафьев — права именовать себя писателем. Снятый съездом со своего поста министр внутренних дел решил, что может поставить вне закона. Что тогда стоит жизнь любого человека в государстве, где по парламенту стреляют из танков, где люди от преступности добровольно посадили себя за железные двери? И каждый день молят, чтобы Всевышний сохранил и помиловал их и собственных детей. От тупости, дурости, зависти и злобы — от самих себя.

Я не стал проходить медицинскую комиссию, понял: не пройду, только еще раз истреплю себе нервы и надорву сердце. Говорят, в жизни надо все делать вовремя: строить дом, заводить семью, рожать детей. Время разбрасывать камни и время собирать. И уходить, прощаться с небом, любимой работой, друзьями.

Перед тем как вновь отправиться в Москву к следователю, я поехал к бывшему союзному депутату Илье Сумарокову. Всю дорогу за нами шла серая «Волга», и нельзя было понять, сопровождает она нас или идет по своей надобности. На лобовое стекло упруго жал встречный ветер, сухое осеннее солнце стояло невысоко, но прочно, как и много лет назад. Действия указов и всяких там распоряжений, от кого бы они ни исходили, на светило не распространялись. Оно подчинялось раз и навсегда установленному Богом порядку.

Илья вышел из-за стола, хитровато и вместе с тем сердечно улыбаясь, раскрыл руки.

— Ну, дай я тебя обниму, отпетый бандит, — улыбнувшись, сказал он. — Так, кажется, вас каждый день величал телевизор. Не кручинься. Все перемелется, грязь к вам не пристанет. Языки у них, болтунов, отсохнут, вот увидишь. А нам надо жить дальше. Мы, поди, в своей, а не в чужой стране.