Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

Нас взяли утром, когда мы выбирались из подвала и перебегали улицу. Остановили, поставили лицом к стене, обыскали, затем впихнули в автобус и привезли в отделение. Сменивший пьяную и озверевшую ночную смену дежурный офицер с рязанским лицом начал заполнять протоколы на задержанных. Что-то у него не клеилось. Он начинал писать, но, передумав, мял бумагу, бросал в корзину.

— Скажите, а как пишется: депутат или дипутат? — неожиданно спросил он у девушки.

— Депутат.

— С большой или маленькой буквы? — хмуря брови, еще раз поинтересовался земляк Есенина.

— Те, кто остались в Белом доме, — с большой, а кто ушел к президенту, те — с маленькой, — устало ответила девушка и отвернулась к окну.

— А-а-а… понимаю! Граждане, для революции надо было выбирать другое место. Сейчас Москва — воровской, коммерческий город. Здесь это безнадежное дело, — оглянувшись через плечо, назидательно проговорил милиционер, и вслед за шевелящимися губами его рука двинулась по чистому листу бумаги.

На стене, за спиной милиционера, висел плакатик: «Социалистические обязательства отделения милиции города Москвы». Пахло потом, табаком, винным перегаром, затхлостью казенного помещения. На душе была пустота. Казалось, жизнь закончилась в этой комнате, а все, что будет с нами после, не имеет уже никакого смысла.

Ночной звонок оборвал тишину и, словно выжидая, завис где-то в темноте; сразу нельзя было понять, откуда он пришел — из глубины неспокойного сна или от входной двери. Отметая последние сомнения, звонок ударил вновь нетерпеливо и настойчиво.

В той жизни, что была до этого, нам так требовательно и нахально не звонили. Соображая, кто бы это мог быть, я соскочил с кровати, торопливо натянул брюки. Нет, друзья и знакомые так не звонят. Час назад, отсидевшись пару дней после расстрела Белого дома у своих московских друзей, я вернулся в свою служебную квартиру, помылся, выпил кружку чая и, махнув на все рукой, решил остаться дома.

— Не открывай, — шепотом попросила меня жена. — В городе такое творится…

Звонок прозвенел в третий раз, я подошел к двери, повернул защелку. На площадке стояли трое. Впереди один в черном плаще и синей рубашке с галстуком, за ним двое — в зеленых куртках. Наметанным взглядом я сразу понял — оперативники. Удостоверившись, что перед ним тот, к кому они пришли, «плащ» молча протянул бумажку.

Нет, это не был ордер на арест. В машинописной писульке, ссылаясь на распоряжение мэра и указ президента, нам предлагалось в трехдневный срок освободить занимаемое помещение. Подписи и печати в извещении не было.

Бумажку я брать не стал, сказав, что все понял, и попытался закрыть дверь. Тот, что в плаще, выдвинул вперед ногу.

— Возьмите. Не то пригласим понятых, — пригрозил он. — Вам же будет хуже.

— Хуже я уже видел, — буркнул я. — Не пугайте, пуганы.

Из дверей напротив выглянула соседка, я понял — не спит весь подъезд.

— Такие извещения всем раздаете? — ровным голосом, будто речь шла о чем-то постороннем, деловито спросил я.

— Нет, не всем. Тем, кто в списках.

— В-о-он оно как! — догадливо протянул я. — Удостоили.

Сам того не понимая, человек в плаще приоткрыл многое.

Еще несколько дней назад к нам на квартиру звонили люди из правительства, сладкими голосами предлагали жилье и работу, если я добровольно откажусь от депутатского мандата. Зная нерасторопность наших чиновников, я сообразил: за эти суматошные дни быструю сортировку на лояльных и нелояльных сделать было невозможно. Выходило, списки на выселение были заготовлены еще задолго до разгона парламента.

— Спокойной ночи, мужики, — стараясь не раздражать исполнителей чужой воли, тихо проговорил я. — У меня ведь дети. Завтра им в школу.

— Возьми, чего куражишься, — покосившись на соседские двери, все так же громко, но уже без угрозы в голосе проговорил «плащ».

«О такие бумажки — руки марать», — хотел сказать я, но, натолкнувшись на холодные глаза тех, что стояли за его спиной, промолчал.

— Вы позже прийти не могли? Или подождать хотя бы до утра, — сказала жена. — В конце концов есть же закон.

Увидев за моим плечом жену и ребятишек, «плащ» убрал ногу.

— Если боитесь начальства, бросьте бумажку в почтовый ящик, — сказала жена и захлопнула дверь.

На площадке потоптались, послышались шаги прочь, загудел лифт. Мы прилипли к окнам. У подъезда стояла милицейская машина, возле нее с автоматами прохаживались омоновцы.

— Какое они имеют право на зиму выселять людей! — с горечью проговорила жена. — Есть же закон, жилищный кодекс, который в конце концов никто не отменял. Почему нет решения суда?

— О каком законе ты говоришь! — воскликнул я. — Закон расстреляли из танков. Теперь мы вне закона. Впрочем, и они вне закона, — я показал глазами на милицейскую машину. — Поймут, да будет поздно.

Жена, оглянувшись на ребятишек, спросила:

— Что будем делать?

— Что, что. Собирать вещи! — грубо ответил я и пожалел — она не заслуживала такого тона. Из-за меня приехала сюда, насмотрелась, натерпелась за эти дни такого, что и в страшном сне не увидишь.

Мы сидели еще долго, каждый думал в свою сторону. Что делать дальше? Казалось, во всей квартире поселилась безысходность, не было и щелочки, чтобы спрятаться от нее. И страха не было. Он, наверное, бывает, когда теряешь все, но я знал, жизни нас не лишают, даже не арестовали, а всего лишь выгоняют из депутатской общаги, которая было ничем не лучше и не хуже других подобных московских общежитий. Уж добивать, так до конца — так решила победившая власть. Хотя, честно говоря, после Белого дома другого ждать не приходилось.

— Надо собрать самое необходимое и ехать домой, — решительно сказала жена. — Чего здесь высиживать!

— На какие шиши? — подумав немного, ответил я. — На одни билеты больше миллиона надо. Давай спать! Больше сегодня не придут, впереди три дня, что-нибудь придумаем. Ребятишек жаль, срываем среди учебного года.

Но уснуть в ту ночь нам так и не удалось. Где-то через час после отъезда милицейской машины, чуть наискосок от дома, на пустыре, изнутри загорелся недостроенный частный магазин. Некоторое время огонь сдерживали обитые тесом и жестью стены. Набирая силу и урча, пламя пожирало покрытые лаком внутренности, затем, нащупав слабые места, начало рваться наружу, в темное осеннее небо и потом, разом смяв шиферную крышу, взметнулось вверх, обдав нависший над ним тополь. Улица, окна домов были угрюмо темны, хотя в бликах огня за стеклами угадывались лица. Но странное дело, никто не спешил на пожар. Возможно, боялись комендантского часа. Почему-то не было обычных в таких случаях ни пожарных, ни милицейских машин — они появились, когда огню уже делать было нечего.