Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Сбежать нельзя, — ответила она. — Это первый наш ужин с группой.

— Завтра вы будете в Кордове? — спросил Мануэль.

— Так предусмотрено планом.

— Тогда встретимся в соборе.

— Там, кажется, не собор, а мечеть?..

— А в мечеть встроен собор. Главная достопримечательность Кордовы! Вас наверняка туда поведут.

— Эгей! — воскликнула Гарриет. — А меня вот никто не спрашивает о моих планах.

Мануэль обнял ее и на мгновение прижал к своей широкой груди, больше похожей на грудь молодого тореадора, а не будущей судебной крысы.

— Тебе же, помнится, хотелось прежде всего поехать именно в Кордову, моя дорогая.

— Черт с вами, — буркнула та. — Садитесь в машину.

— Ты отвезешь нас в гостиницу? — спросила Доминика.

— Конечно, — ответила Гарриет, показав при этом в усмешке свои чуть выступающие вперед зубки. — Вы, правда, того не заслуживаете, да уж ладно, я вас все-таки отвезу.

— Ты просто прелесть.

— Вовсю стараюсь.

Мадрид в сумерках, когда зажглись первые неоновые рекламы, когда по широким улицам неслись сверкающие потоки машин, радовал взгляд не менее, чем Мадрид в солнечных лучах.

«Я сохраню это в памяти на всю жизнь, — решила мысленно Доминика. — Как закончил Геро свое письмо?.. «Надеюсь, Доминика в Мадриде счастлива»… Но счастье ли это? Горькое чувство восторга от всего, что даровано лишь на миг и вскоре снова будет утрачено».

С площади Кибелы, с паркинга у красочно подсвеченного фонтана, сверкающего переливами водной пыли, они свернули на широченный проспект Алькала, а потом — на немногим более узкую Гран Виа — мадридский Бродвей, — особенно оживленную в эту предвечернюю пору.

«Приезжать бы сюда каждый год, — думала Доминика все с тем же горьким, сжимающим сердце чувством восторга, — как приезжает Джереми Асман, ведь он имеет возможность поехать в какой угодно другой город мира, но неизменно, вот уже двадцать пять лет, каждый год приезжает в Мадрид. Как сделать, чтобы такое стало возможным? Как сделать так, чтобы не погрязнуть в нищете, серости беспросветной жизни с одними лишь обязанностями и без всяких радостей и удовольствий?..»

— Я прошу меня простить, — проговорила Гарриет, — конечно, я буду очень рада опять встретиться с вами в Кордове.

— А я в этом ничуть и не сомневалась.

— Но ты так сразу вдруг замолчала…

— Просто я думала, удастся ли мне еще когда-нибудь приехать в Мадрид.

— У тебя не слишком много для этого денег, да?

— А тебе трудно это представить?

— Нет. Я же говорила тебе, что мой дядя Олаф женат на польке. Она многое нам рассказала. Мне думается, у тебя есть шанс и в следующем году приехать в Мадрид.

— Какой?

— Забыла? Я же предлагала тебе работу у моей бабушки…

— А моя учеба? А моя жизнь?

— Не знаю уж, как ты это устроишь, просто я говорю, что заработать ты можешь.

— Спасибо за заботу.

— Не за что. Подумай над моим предложением.

Гарриет остановила машину возле отеля.

— До завтра! И не думай, пожалуйста, что я ревную к тебе этих испанских щенят.

— Вовсе я так не думаю.

Когда Гарриет отъехала и никто из машины не мог их увидеть. Лукаш поцеловал Доминику в щеку.

— Наконец-то мы одни!

Она замерла, прижавшись к его груди. Сейчас все остальное казалось ей не имеющим никакого значения.

— Однако через полчаса нам придется идти на ужин с группой, — шепнула она с ноткой досады.

— Ужин не займет много времени. — В голосе Лукаша звучала нежность, хотя во взгляде этой нежности заметно не было — в душе его стало уже зарождаться чувство беспокойства и сомнений. — Интересно, Гомес тоже будет на ужине?

— Гомес?..

— Водитель автобуса.

— Помешанный! — Доминика отстранилась. — Похоже, ты предпочел бы провести время с ним, а не со мной. — Она сказала это шутливым тоном, поскольку у нее сразу же родились свои виды на остававшиеся до ужина полчаса. — Можешь идти искать своего Гомеса, — добавила она миролюбиво, — а я пока посмотрю магазины. В Толедо мне так и не удалось взглянуть ни на одну витрину.

— Ты правда не против?

— Конечно. Иди ищи своего Гомеса.

«Интересно, юбка еще осталась там? — подумала она, как можно ласковее расставаясь с Лукашем. Если бы не боязнь вызвать недоумение прохожих, она бегом бросилась бы в магазин, где вчера утром ее примеряла. И все же Доминика подавила свое нетерпение — в вечерней прогулке, когда солнце перестало нещадно палить, на газонах, разделявших проезжую часть улицы, играли дети, а у домов жители уже расставляли стулья в предвкушении отдыха, тоже была своя прелесть, к тому же не стоившая ни одной песеты. — Разве Геро Сыдонь, очаровашка папа Сыдонь не писал: „Надеюсь, Доминика в Мадриде счастлива“?»

Одной этой фразой он выразил всю свою нежность к ней, — фразой, истинный смысл которой она должна была понять, а Лукаш — нет. Она и впрямь понимала и ценила такой вид обожания, приятного, ни к чему не обязывающего и не осложняющего жизни. Да, она купит себе эту юбку и кофточку, и не только для того, чтобы нравиться Лукашу. Она наденет их в Варшаве при первой же встрече с Геро. Но почему все-таки он не сообщил в письме, когда вернется? Как мог об этом не написать? Ведь его ждут на съезд архитекторов… Сегодняшние письма вообще доставили не слишком много радости, кроме, конечно, этой последней короткой фразы папы Сыдоня. Она не сказала Лукашу всей правды о том, что писала в своем письме мать. А мать писала не только о ветчине — хотя и это само по себе казалось достаточно пугающим, — она писала еще и о том, что объединение, в котором работал отец, собираются ликвидировать, а птицеферма их друга, куда отец мог бы устроиться на работу, пока не подыщет себе чего-нибудь более подходящего, тоже была на грани разорения из-за нехватки кормов для кур.

«В нормальном государстве, — писала мать, — моя зарплата, зарплата хирурга-окулиста, обеспечила бы на достаточном уровне жизнь целой семьи, а у нас этих денег скоро едва будет хватать на бензин, если, конечно, из-за километровых очередей к бензоколонкам люди вообще не перестанут ездить на работу в автомобилях…»

Доминика уже несколько минут стояла перед витриной, где все еще лежала, как бы действительно предназначенная специально для нее, сказочно яркая и сказочно широкая юбка. Наверняка она произвела бы впечатление в Варшаве, да и здесь даже — на американок и шведок. Юбки Гарриет и Ингрид, порядком уже поношенные, не могли идти с этой ни в какое сравнение. К широкому корсажу юбки была прикреплена бирка с ценой в песетах. В уме Доминика быстро перевела ее в доллары, а потом в польские злотые по курсу, о котором упомянула в письме мать — 450 злотых за доллар, — и чуть не упала в обморок: юбка стоила почти двадцать тысяч злотых!