Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Представляю, как вечером они с отцом лакомились, — пробормотал Лукаш, сдувая с губ мыльную пену.

— Черта с два! — фыркнула Доминика. — Ветчины маме вообще не досталось. Сбежались продавщицы из других отделов и, конечно же, без очереди, каждая по нескольким карточкам, тут же расхватали всю ветчину. Из очереди досталось всего человекам пяти, а маме не хватило.

— Что ж, бывает. Со мной такое часто случается: все разберут перед самым носом.

Доминика передернула плечами, достала из конверта письмо, но тут же засунула его обратно.

— Ах, ты не знаешь — мама не стала бы с такими подробностями описывать этот случай. Все дело в том, что произошло после. Буквально на следующий день медсестра сказала маме, что к ней пришла женщина, мать ребенка, которого мама вскоре должна была оперировать. Мама не любит таких визитов, но вынуждена была принять посетительницу — баба оказалась настырной. И кто это был, как ты думаешь? Сама заведующая мясным отделом нашего «сама»! Войдя в кабинет, она без долгих разговоров выложила на стол килограмм ветчины и очень порадовалась, узнав маму: «Ах, ведь пани доктор у нас отоваривается!» «Именно, — ответила мама. — Пытаюсь иногда». «А я и не знала, — захлебнулась от огорчения заведующая. — Вы, пани доктор, теперь всегда заранее звоните мне или вызывайте меня через продавщицу. Следующий раз…» «Следующего раза не будет», — ответила мама, сунула бабе обратно ветчину — представляю себе, с какой сердечной болью! — и попросила ее выйти из кабинета, крикнув только вдогонку, чтобы о ребенке та не тревожилась. «Я врач, и все пациенты, с ветчиной или без, для меня одинаковы». Но знаешь, что в этой истории самое трагичное?

Лукаш молчал.

— А то, что оказавшаяся свидетельницей этой сцены медсестра смотрела на маму как на идиотку и целый день потом ахала: «Килограмм ветчины! Боже мой, пани доктор! Килограмм ветчины!»

Лукаш смыл с лица остатки пены и прошел в комнату. Доминика пошла за ним.

— Ты думаешь, это у нас когда-нибудь изменится?

— Что именно?

— То, какие мы. Какими мы стали.

— Не знаю, — ответил он глухо.

Она прижалась лицом к его спине.

— Порой меня охватывает страх при мысли, что надо туда возвращаться. К этим людям, не понимающим, что они все бьют и бьют по мячу, который и без того катится вниз.

— Как раз это теперь изменится.

— А почему не изменилось за год, прошедший с сентября?

— Процесс очищения и обновления более долог, чем процесс разрушения.

— Может, мы вообще не доживем до лучших времен?

— Что ты болтаешь?!

— А ты этого не боишься?

Лукаш не ответил. Они сели на край кровати, горестно обнявшись.

— Ты не боишься этого? — повторила еще раз Доминика.

— Я думаю, рассудок и добрая воля должны победить.

— Не хочу я слушать этих затертых фраз!

— Это не фразы. Ни в одном языке не придумали других слов для определения необходимых условий сосуществования социальных систем.

— Думаю, у нас эти слова умерли прежде, чем обрели реальный смысл.

— Доминика!

— Ну так мне кажется, что я могу поделать!

Они умолкли надолго. Игравшие на газоне посреди проезжей части улицы дети весело шумели, но они не слышали их голосов, несмотря на открытое окно. Чужая страна, куда они ненадолго попали, не могла вселить в них свою беспечность. Несчастья твоей родины воздвигают кордоны, которые невозможно преодолеть с помощью иностранных виз и заграничных паспортов. Они поняли, что сегодня уже не пойдут на Гран Виа…

Вопреки опасениям спал он в эту ночь крепко и утром проснулся отдохнувшим и бодрым, будто сразу помолодевшим, в приятном предвкушении ожидавшего его дня. Много ли в его жизни было таких дней: без расписаний и обязательств? Он не мог даже вспомнить, что ему снилось. А запомнить бы надо. Бабушка часто говорила, что сны на новом месте всегда сбываются. Она в это верила, она, спавшая в одной и той же постели на пуховой перине всю свою жизнь, до самой роковой той ночи, когда ее стащили с нее, лишив раз и навсегда не только собственной постели, но и вообще места в жизни…

Мысли эти плохо вязались с чудесной испанской погодой сегодняшнего дня, и он не позволил им овладеть собой, торопясь съел — вернее, выпил — свой обычный завтрак и вышел из отеля.

Солнце пекло нещадно: он с минуту раздумывал, не вернуться ли и не оставить в номере свою замшевую куртку, чтобы не удивлять горожан. Но там, где он рос, гуцулы все лето ходили на базар в бараньих сердаках, отлично спасавших от солнца и зноя. Он улыбнулся… Как сказала о его куртке польская девушка? За-тас-кан-ная… Какое странное слово! Но он понял его сразу. «Затасканная», — сказала бы она, наверное, опять, встреть он ее еще раз. Но ему ее больше не встретить, и, пожалуй, хорошо, хорошо, что не встретить…

Он перешел на другую сторону улицы, чтобы не мешать гостиничной прислуге, поливавшей в это время плиты тротуара и росшие у подъезда кусты и цветы, высаженные — как это принято в Кордове — в вазоны и кадки. И тут ему вспомнилось необычной прелести патио, которое он открыл для себя, будучи в Кордове несколько лет назад, тогда он тоже останавливался здесь по пути в Торремолинос. Выложенный розовой мозаикой дворик с небольшим фонтаном посередине, бьющим из зарослей цветущих кустов, белоснежные стены, под которыми и на которых стояли вазоны с олеандрами и пеларгонией, — все это показалось ему крохотным раем, созданным рукой человека среди высушенного зноем города. На галерею из черного дерева, вдоль стены дома, вела узенькая лестница, тоже из черного дерева и тоже, как вся галерея, увешанная цветами. На этой лестнице неизменно сидела старая женщина в черной шали, возле нее стояла маленькая лейка, и казалось, закончив только что поливать цветы, женщина теперь почивала со скрещенными на груди руками.

Когда он заглянул сюда первый раз, влекомый обычным любопытством туриста, не только одобряемым, но даже разжигаемым в этом городе ежегодно проводимыми конкурсами на красивейшее патио, он склонился и отвесил низкий поклон сидевшей на лестнице женщине. Та ответила на приветствие чуть заметным кивком, но потом, все время, пока он смотрел, любуясь, на патио, не удостаивала его ни малейшим вниманием, словно забыв, что он вошел и стоит у калитки. Он, постояв еще немного, тихо отступил назад, вышел, отыскал ближайший цветочный магазин, купил самый красивый вазон с цветущей розовой пеларгонией и вернулся с ним в патио. Женщина по-прежнему сидела недвижно. Он поставил вазон на ступеньку лестницы у ее ног. Она кивнула головой, не проронив ни слова. Он тоже молчал; оба знали, что не могут друг друга понять, или, напротив, — вполне поняли друг друга и никакие слова тут не нужны.