Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Ни за что!

— Может, попробуешь? Очень симпатично выглядит.

— Не хочу осьминога! Гарриет, возьми мне что-нибудь другое!

— Ладно, сокровище мое! — крикнула Гарриет. Она гремела блюдами с закусками, норовя все сразу поставить на поданный ей хозяином поднос. Растерянный кельнер без дела стоял рядом. Она это заметила. Схватила из бара бутылку «Tio Pepe» и сунула ему в руки вместе с бокалами.

— Тебе нельзя пить вино, — заметил Мануэль, — ты за рулем!

— Вьюнош! — кивнула она головой, подталкивая кельнера с бутылкой к столику и сама следуя за ним с подносом в руках. Ингрид взяла со стойки еще соусницу с майонезом и тоже с подносом направилась к столику.

— Надо подставить второй столик, — предложил Яльмар и, прежде чем хозяин кафе успел помочь ему, встал и сам придвинул к своему соседний стол и еще один стул, вопросительно глядя на девиц в ожидании похвалы. — Не хочу осьминога! — вскричал он вдруг, когда Гарриет принялась расставлять тарелки с подноса. — Я же тебе говорил — не хочу осьминога!

— Но я тебя прошу, попробуй только, дорогой, — терпеливо, хотя и настойчиво, стояла на своем Гарриет. — Я никогда не ела осьминога, и мне очень хочется узнать, какой он на вкус. Что вам положить? — обратилась она к испанцам.

— Спасибо, — ответили оба одновременно. — Сейчас подойдет кельнер, и мы сами закажем.

Гарриет окинула их долгим взглядом:

— Вы, ребята, начинаете действовать мне на нервы.

Сдерживая улыбку, Асман прислушивался и приглядывался к этому разговору с поразившей его самого радостью сопричастности к чужой молодости. Юноши показались ему очень симпатичными (он все не мог вспомнить, где прежде видел этих двух испанцев), девушки хотя и не очень красивые, но обаятельные. На обеих под тонкими блузками не было никакого белья, и небольшие крепкие груди трепетали под ними, как испуганные птицы. Когда Гейл была еще жива и Джек жил дома, к нему заходили подруги по колледжу или теннисному клубу, и в этих случаях сын нередко приглашал отца на свои «рауты». Принимая в них участие, он испытывал такое чувство, словно растворялся в свежести раннего утра, и вовсю старался, чтобы девушки уходили очарованными не столько его сыном, сколько им самим. Увы, последние четыре года единственным женским голосом, который раздавался в его доме, был хриплый бас миссис Скарпид — его домоправительницы.

Прежде, когда ему доводилось испытывать подобное чувство р а с т в о р е н и я в свежести раннего утра, он никогда не ощущал этого с такой разительной силой, как сейчас, — сам тогда был молод. А ведь и Гейл, когда он впервые увидел ее бегающей за мячом на корте, была точно такой же козочкой. Зеленый противосолнечный козырек на резинке затенял ее лицо и стягивал пышные, непокорные волосы. Он тогда даже не разглядел ее толком и обратил лишь внимание на загорелые ноги в белых носочках и разбитое правое колено, заклеенное пластырем. Но все-таки записался в теннисный клуб, стал ежедневно ходить на корт и даже учиться играть, злясь на себя за украденное у музыки время.

Впрочем, еще и до Гейл были девушки с нежными личиками, которые он видел совсем близко, — те, за которыми он носил футляры с инструментами после занятий в консерватории, когда, загоняемые частыми тревогами в убежища, они сидели там, тесно прижавшись друг к другу, и дрожали от страха, и те, с тонкими шейками, торчавшими из солдатских воротников, которых он целовал под пальмами по дороге в лагерь Кустин, и, наконец, те, самые ранние, из детства, с которыми он вместе рос и взрослел, девчонки, источавшие первый аромат женственности — он ощущал его и до сего дня. Манечка, которую каждую неделю взвешивали на весах-кресле в бабушкиной лавке. Манечка, с пальчиком, покрытым ярко-красным лаком… Зюзя, рыдавшая из-за своего первого лифчика.

…Асман заказал еще одну рюмку хереса. «Кажется, сегодня я уже не поеду в Торремолинос, — подумал он сонно. — К чему ехать в Торремолинос, если в Кордове так хорошо?» Разве он не заслужил у судьбы одного дня, когда можно свободно выпить три рюмки крепкого испанского вина? Он никогда не пил за рулем, перед репетициями и концертами, после же концертов чувствовал себя настолько возбужденным, что вынужден был прибегать к снотворному, а совмещать его с алкоголем не годилось, и он строго этому правилу следовал.

И на этот раз вино ему подал сам хозяин кафетерия. С иссиня-черной шевелюрой, в черном жилете, подпоясанный белым фартуком, он напоминал большого пингвина, снующего средь снежно-белых скатертей. Сняв с подноса рюмку, он бережным движением поставил ее перед ним.

— Рад, что вино вам понравилось.

— Спасибо. Прекрасное вино. Это ведь ваша национальная гордость.

— Да, конечно. Рекомендую вам съездить в Херес-де-ла-Фронтера, это совсем недалеко отсюда. Там туристам показывают подвалы, в которых вино выдерживается.

— Я однажды там уже был.

Юная компания за соседним столиком разразилась громким смехом.

Почтенный «пингвин» чуть склонился:

— Ах, эта современная молодежь…

— Ну что вы, лично мне нравится, когда молодежь смеется.

— Рад, что вам это не мешает.

— Совсем напротив.

— Вам подать что-нибудь еще?

— Я подумаю.

Хозяин поплыл к бару, а он поднял рюмку и, прежде чем поднести ее к губам, с минуту рассматривал золотистый свет, искрившийся в вине. Вдыхал его запах. Если бы солнце пахло, у него, несомненно, был бы именно такой аромат… Интересно, над чем эти немки или шведки так смеются? Хорошо смеются, почему бармен решил, что это ему мешает? Ему всегда нравилось, когда девушки смеялись. И те самые первые, которых он любил еще до того, как понял, что это такое… Манечка с лакированным пальчиком на ножке. Зюзя… Зюзя каждый год приезжала на каникулы к своей тетке, жене вице-старосты, сад и двор которой соседствовали с садом и двором бабушки, худая как щепка, похожая скорее на мальчишку, чем на девчонку, с длинными тонкими ногами; как-то в классе — она сама об этом рассказывала — ксендз-префект сказал: «Зюзя, не выставляй своих спичек из-под парты, а то ненароком наступлю и сломаю». И вдруг с этой Зюзей стало что-то происходить. В предыдущий год она была вполне обыкновенной, а на следующий уже непонятно — она или не она? Офицеры на пляже заметили это первыми. «Фуражки можно на э т о вешать», — переговаривались они между собой, когда Зюзя, ничего еще не подозревая о своем теле, играла в волейбол или бежала по песку к воде. Жена вице-старосты в конце концов тоже обратила на это внимание. Она повела племянницу к Рахили Блятт — корсетнице — и попросила ее сшить Зюзе… все ребята умирали со смеху от этого слова… сшить Зюзе б ю с т г а л ь т е р. Зюзя плакала целый день. Он видел ее через забор, видел, как она сидит на скамейке с поднятыми коленями и, спрятав в них лицо, плачет от горя и унижения. Он тоже чуть не плакал. Ведь еще прошлым летом они дрались в саду под старым орехом, и она была плоской как доска, а теперь вдруг — бюстгальтер! Из-за этой вещи, столь ужасной, шел потом бой целую неделю. Он переставал играть гаммы на фортепьяно, чтобы послушать ссоры, вспыхивавшие у соседей. «Не буду носить! — кричала Зюзя. — Сниму! Выброшу!» «Сними! Сними! — отвечала тетка с грозным спокойствием. — Выбрось! Будут у тебя титьки до колен, кто тогда на тебя посмотрит? Разве что нищий Янко с паперти. И больше никто!» — повторяла тетка, уверенная в неотразимости своей угрозы. И Зюзя действительно стала плакать все тише, потом уж только всхлипывала, и наконец он совсем перестал ее слышать. Где она теперь? Как теперь выглядит ее горделивая тогда девичья грудь, на которую офицеры собирались вешать свои уланские кивера, — этого ему, к счастью, никогда не дано было узнать.