Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Асман ищет взглядом сына, сразу вспомнив о поводе его приезда сюда, и, к своему неудовольствию, видит Джека впереди группы рядом с мисс Гибсон и Хуаном, там же и Сэм Блюинг, присоединившийся к их компании. Асману становится ясно, что до отлета Джека в Лондон ему не избежать неприятного разговора и с Сэмом, и, вероятно, с Джеком тоже — не зря же Сэм вызвал его и будет теперь толкать на активные действия. У Асмана возникло чувство нарастающего ожесточения и протеста: возможно, если бы его стали уговаривать отказаться от гастролей, он поехал бы им назло, но, когда его к этому принуждают, он просто не может позволить им взять верх над собой.

— Слушай, Джек! — Сэм втискивается между ним и мисс Гибсон, берет его под руку. — Время идет, а мы не продвинулись ни на шаг!

— А что мы можем еще сделать? — рассеянно спрашивает Джек. Его сейчас больше занимает другое — как бы перед отлетом, обманув бдительность группы, еще раз побеседовать с мисс Гибсон в ее номере. Если он теперь выиграет матч у Тилля Вильдерсона, то получит убедительное доказательство, что несоблюдение аскетического образа жизни не вредит спортивной форме, и потому — о всемогущей Боже! — зачем же он все откладывает женитьбу на Рите Пат, хотя… собственно, почему на Рите Пат? Почему именно на ней?

— Я не знаю — что, — кричит Сэм, — но что-то надо предпринять! Не затем же ты сюда ехал, чтобы сразу капитулировать?

— Нет, не затем, — стараясь поймать взгляд мисс Гибсон, шепчет Джек.

— Может быть, нам стоит поговорить с этой полькой?

— С полькой?

— Конечно.

— И что мы ей скажем?

— Придумай что-нибудь! В конце концов, если ты готов был отвалить тысячу долларов за доставку из Турина крыла для какой-то паршивой автомашины…

— Я готов был отвалить?!

— А кто же?

— Я полагал, все затраты покрываешь ты, если уж меня сюда вытащил…

— Не сейчас об этом говорить, — Сэм бросил быстрый взгляд на мисс Гибсон, та улыбалась, нежно глядя на Джека, — главное, чтобы Джереми поехал на гастроли.

— Главное.

— Не повторяй мои слова, лучше придумай что-нибудь!

— Зачем? Ты ведь уже придумал: хочешь предложить ей тысячу долларов.

— Разве я сказал, что я? Это ты должен с ней поговорить!

— Нет, сделать это меня ты не заставишь! Пока что импресарио — ты!

— Боже, боже… — шепчет Сэм, — и зачем только я тогда… ночью… в Нью-Йорке решился ему позвонить?

— Кому позвонить?

— Ах, тебя тогда еще и на свете не было. Я был свободным, счастливым человеком, но мне, видите ли, захотелось повидать друзей детства.

— Не раскисай, Сэм! Соберись лучше с мыслями и подумай, что сказать этой девушке.

— Ага, значит, все-таки — я! Но ведь отец-то твой!

— А твой — клиент! Ты ведешь его дела, а это дело — одно из самых главных.

— Если мне удастся его уладить, я тут же беру отпуск, на месяц уезжаю во Флориду.

— Приятного тебе отдыха.

— И даже адреса никому не оставлю.

— Так и следует поступать, уезжая в отпуск.

Сэм останавливается на обочине и среди проходящих ищет взглядом Доминику, а заметив ее в окружении нескольких дам, присоединяется к ним.

— Я хотел бы с вами поговорить.

— И вы тоже? — непроизвольно вырывается у Доминики.

А Лукаш и Асман, увлеченные разговором, не замечают затянувшегося отсутствия Доминики.

— Вам не приходилось задумываться, — спрашивает Лукаш, — как недолговечна память о заслугах? И как часто мы впадаем в одну и ту же ошибку, полагая, что память — вечна. Черчилль в своих мемуарах «Вторая мировая война» «забыл» про участие поляков в битве за Монте-Кассино, и потребовалось немало всякого рода достаточно унизительных обращений, чтобы он вспомнил об этом, публикуя очередное издание.

— Вас интересует вторая мировая война?

— Да. Я читаю о ней все, что публиковалось и публикуется. Отец собрал даже для меня целую библиотеку, а я постоянно ее пополняю.

— Вы, как видно, не из числа людей, полагающих, что надо наконец все прошлое предать забвению?

— В слове «забвение» сокрыто то, о чем мы хотим забыть. Но забывать нельзя, не узнав, не открыв правды. А что касается последней мировой войны, то для нас она была прежде всего войной за Польшу, независимо от того, где велась.

— Да, — соглашается словно про себя Асман, — да… Битва за Эль-Аламейн, сражения за Тобрук для мальчишек, ждавших в лагере Кустин своего часа, чтобы идти в бой, были битвами за Польшу, битвами за Польшу была оборона Лондона и Москвы.

«Почему я не могу говорить об этом со своим сыном, почему не воспитал его так, чтобы с ним об этом говорить?.. Не слишком ли я старался оградить его от сложностей жизни?»

— Видите ли, — говорит он Лукашу, — покинув страну в катастрофу тридцать девятого года, я в поисках места подальше от этой катастрофы — сейчас не время даже вкратце объяснять вам, сколь глобальной была для меня эта катастрофа, — так вот, в поисках места подальше от этой катастрофы, я создал для себя теорию «несчастной Родины». Родины, неотделимой от человека как вериги, а кому же хочется вечно жить в путах, мой боже! Утраченной родине я надеялся найти замену, музыка заменяла мне ее, приносила подлинную радость, музыку — думал я — у меня никто не сможет отнять, ее нельзя убить. Музыку не убивают, не так ли? Такого еще не придумали, пока нет. Ее не поставишь к стенке и не расстреляешь…

— Но бывали случаи, когда из-за музыки погибали. В Польше, например, во время оккупации, стоило заиграть Шопена — и можно было…

— Да, извините, так бывало… Однако музыка способна жить внутри человека, и тогда поистине — подлинная свобода.

— Таким же образом в человеке может жить и родина.

— Нет, этого недостаточно, это всегда сопряжено со страданиями и опасностью, словом — путы, избавиться от которых совсем непросто.

— Пожалуй, действительно совсем непросто, — соглашается Лукаш.

Нижняя часть садов Хенералифе — Хардинес Бахос, а за ней журчащее фонтанами Патио-де-ла-Асакиа встречают их легким ветерком, напоенным запахами цветов и родниковой воды. Группа прибавляет шаг, стремясь поскорее оказаться в этом оазисе тени, и Сэму Блюингу приходится изо всех сил работать своими короткими ножками, чтобы, расставшись с Доминикой, догнать мисс Гибсон и Джека.

Они смотрят на него, ожидая, когда он сам начнет рассказывать, но он все вытирает платком потный лоб, шею и затылок, причем делает это так старательно и долго, словно только что вынырнул из самого глубокого пруда Патио-де-ла-Асакиа.

— Ну и как? — не выдерживает Джек.

Сэм расстегивает рубашку и начинает вытирать грудь.

— Ну и как? — почти кричит Джек.

— А никак.

— Ты ей сказал?

— Или я знаю: сказал я ей или не сказал…

— Что значит: «или я знаю»? Сказал или не сказал?