Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Вернемся! — подхватывают все, даже студенты и официанты.

— Вернемся! — повторяет и Асман.

А после ужина — обещанное Хуаном танго: под томный аккомпанемент гитар негромко льются чарующие звуки… Доминика понимает, что должна танцевать с Лукашем, и Асман это понимает, но подхватывает и увлекает ее от стола при первых же аккордах. «У Лукаша будет возможность танцевать с ней всю жизнь, — оправдывает он себя, — до самой поздней старости. И что ему это одно-единственное танго, он наверняка бы и сам великодушно от него отказался, понимая, как много для кого-то оно значит».

— Я надеюсь, так и будет, — шепчет он.

— Что? — не понимает Доминика.

— Что вам удастся оттуда вырваться и однажды из Испании, да, именно отсюда, вы позвоните мне и меня позовете.

— Я уже говорила, что не питаю надежды.

— А я питаю. И буду все время питать! Не утрачу ее ни на минуту!

И внезапно шальная мысль, которой он прежде боялся, поражает его, как удар тока, как мгновенное прозрение: «А зачем ей „оттуда“ вырываться — что за страшное слово, оскорбительное для страны и человека!» Если она уже здесь, если она с ним, и он прижимает ее к груди, совсем рядом видит ее глаза и губы. Она здесь, и он не должен позволить ей уехать, позволить кому-то ее отсюда увезти, и в самом деле, возможно, обрекая на нужду и голод… Он перестанет считать себя мужчиной, если это допустит. Сейчас он ей этого пока не скажет, у него есть еще время: весь завтрашний день и следующий, последний день в Мадриде, если, конечно, к этому времени успеют отремонтировать их автомобиль… Иначе им пришлось бы все оставшиеся часы вести себя как воришкам, укрывающим награбленное, это привносило бы некую фальшь, а эти минуты, нежданно дарованные ему благосклонной судьбой, надо оградить от всякой фальши.

— Доминика, — говорит он, — ты как чистая страница, куда можно вписать все что угодно. Но мне хочется вписать туда только красоту и радость жизни.

— Не говорите так! — чуть ли не вскрикивает со слезами в голосе Доминика.

Асман прижимает ее крепче:

— Я больше не буду говорить. Пока не буду!

Когда после прощального ужина все расходятся по своим комнатам, Асмана останавливает Сэм Блюинг. Он, похоже, с горя выпил лишнего, глаза его блестят.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Асман уже вставил ключ в замочную скважину.

— Я? Пожалуй, только одно: почему ты не вернулся в Лондон вместе с Джеком?

— Отменить концерты? — фальцетом кричит Блюинг. — О нет! Тут я тебе не пособник. Отменяй их сам! Дай из Мадрида телеграммы в Париж, Брюссель, Лондон, а я буду только стоять рядом с тобой и любоваться…

— Иди спать! Ты, кажется, слишком много выпил.

— Слишком много? Мне бы вообще валяться сейчас под столом, только в таком состоянии и можно пережить все, что на меня свалилось! Я, кажется, сойду с ума! После стольких лет работы! После стольких лет — такие фортели! — Сэм переходит на польский, в данной ситуации это даже хорошо: по крайней мере никто в коридоре не поймет, из-за чего ссора. — Ну чего ты молчишь? Что я тебе такого сделал, что ты даже не хочешь со мной разговаривать?!

— Я сказал тебе — иди спать!

— И ты думаешь, я могу заснуть? Ты действительно думаешь, что я могу сейчас заснуть?

— После такого возлияния наверняка заснешь.

— Сколько я там выпил? Мало, чтобы снести все твои штучки? Вот пойду сейчас вниз, выпью бутылку хереса и устрою настоящий скандал! На весь отель!

— Ты хочешь, чтобы мы расстались?

— А разве мы еще не расстались? Что еще нужно, чтобы мы расстались? Я спрашиваю: что? Ты срываешь гастроли после стольких лет нашей работы, ты это делаешь, не думая, в какое ставишь меня положение. Для тебя дороже друга какая-то стриженная под уголовницу дешевка… Может, там, в Польше, она и вправду сидела в тюрьме?

— Сэм, прошу тебя!

— Все это я говорю, чтобы ты опомнился. А что? Почему она не могла сидеть в тюрьме? Почему? Мода не может заставить приличную девушку стричься так, чтобы выглядеть ощипанной курицей.

— Прошу тебя, уймись!

— Почему должен уняться я? Почему не должен уняться ты? Делаешь глупости, как восемнадцатилетний мальчишка!

Перепалка — исключительно на польском языке — начинает приобретать характер чисто школьной перебранки, и самое время ее прекратить, пока дело не дошло до взаимных оскорблений. Асман отворяет дверь и встает в проеме, не пропуская в комнату Сэма.

— Опомнись, прошу тебя в последний раз.

— А что ты мне сделаешь? Что ты еще можешь мне сделать? Ты сделал уже все. Все! И подумать только — я просил эту соплячку…

Асман, собравшийся захлопнуть дверь, останавливается:

— Ты ее просил? О чем?

— Чтобы она убедила тебя уехать. Ведь только она может это сделать, не так ли? Я знаю — только она! И она, конечно, этого не сделала?

— Нет, — говорит Асман мягко. — Не сделала. — Он отталкивает Блюинга от двери, с минуту они возятся, потом Асману удается все-таки дверь захлопнуть, правда чуть громче, чем хотелось бы, да теперь уж все равно — скандал наверняка слышали в соседних номерах. В другое время он был бы этим обескуражен, а теперь все эти скандалы его только забавляют как нечто совсем новое в его жизни, от которой он не ждал уже сюрпризов. Ему было немного жаль Блюинга, хотя порой он его и раздражал, но, как-никак, он из числа тех друзей, на которых всегда можно положиться и которые понимают тебя с полуслова. А главное — в прошлом у них то общее, к чему оба постоянно возвращались в мыслях, правда почти никогда — вместе, но зато каждый знал, что другой к этому возвращается, как к извечно родному порогу, пусть и утраченному в реальности, а на широком белом свете у каждого из них теперь новые пристанища.

Один только раз Сэм заговорил об этом, и совсем неожиданно. Поплавав в бассейне у Асмана, они тогда лежали на резиновых матрацах. Асман любил отдыхать на воде, а порой даже приглашал Сэма и, не вылезая из бассейна, обсуждал с ним разные деловые вопросы. В тот день речь шла о концерте в Карнеги Холл. И вдруг Сэм спросил:

— Ты знаешь, ч т о о н и сделали с нашим кладбищем в Залещиках?

Прошла долгая минута, прежде чем Асман, захваченный врасплох, ответил:

— Откуда мне знать…

И услышал о новом шоссе на Добровляны, для строительства которого гитлеровская организация «Тодт» использовала все памятники и плиты с местного кладбища, с могилы Асманов, и Блюменблау тоже, хотя эти последние существовали только в воображении Самуильчика…

Одним словом, Сэм Блюинг не был обычным импресарио, с которым под горячую руку можно расстаться, просто выгнать и забыть о его существовании. Асману иной раз хотелось дать ему по шее, как вот, например, сейчас, за то, что он осмелился говорить с Доминикой, хотя это совсем уже другое дело, а в данном случае его и вообще можно простить, поскольку Доминика не восприняла этого разговора всерьез.