Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Спасибо!

— Хотя порой случается: отлично себе представляешь, что делаешь глупость, и тем не менее…

— А вот этого говорить не следовало.

— Прости!

Они снова смеются, а наблюдающие за ними Блюинг и мисс Гибсон не могут понять, что бы это значило.

— Пожалуй, мы сейчас и попрощаемся.

— Ты не пообедаешь со мной?

— Перехвачу что-нибудь по дороге в аэропорт. Возможно, удастся улететь каким-нибудь более ранним рейсом. А вообще, я хотел бы удрать от Сэма. Перед матчем мне нельзя нервничать, а разговор с ним наверняка выведет меня из равновесия.

— Я тоже так думаю.

— Будь здоров!

— Успехов тебе!

— Я пойду потихоньку, чтобы не привлекать внимания.

— Успехов тебе, Джек!

— Если будешь в декабре в Лос-Анджелесе, не заказывай гостиницу. Остановись у меня.

— Спасибо! Я так и сделаю, — говорит Джереми сыну. — До свидания, дружище!

Наконец вечер без фламенко. Прощальный ужин перед расставанием с Гранадой и завтра рано утром отъезд в Мадрид. Мисс Гибсон, как никогда оживленная после поездки с Джеком Асманом в аэропорт, просит всех — заботясь о надлежащем отдыхе своих подопечных — пораньше разойтись по комнатам, чтобы не меньше восьми часов поспать. Дамы чем старше, тем с большим упорством протестуют, но Сибилл непреклонна:

— Нам предстоит путь почти в пятьсот километров, дорога трудная: горные хребты, перепады высот и давления. Перед такой дорогой надо хорошенько выспаться и отдохнуть!

— Мы достаточно хорошо отдохнули! — не сдаются женщины.

И лишь Хуану удается всех примирить:

— В завершение вечера мы танцуем прощальное танго. Под гитары.

Между столами уже появились в длинных черных плащах студенты с гитарами. Плавно передвигаясь и нежно перебирая струны, они поют рвущую душу серенаду; слов никто не понимает, хотя они, несомненно, о любви и разлуке: разлука с Гранадой оставляет в сердце боль сродни той, какая терзает его, когда расстаешься с любимой. На столах в старинных серебряных канделябрах горят свечи, в бокалах золотится вино и даже запах перегоревшего оливкового масла из кухни — все это придает вечеру, о котором знаешь, что он последний и никогда, никогда больше не повторится, некую особую прелесть.

Доминика сидит между Асманом и Карлосом; Гарриет притащила на прощальный вечер в отель «Версаль» свою компанию, утром они тоже отправятся в путь вслед за автобусом американцев по восточным склонам Сьерра-Морено и Толедских гор на север — к Мадриду.

Карлос подпевает студентам, расхаживая вместе с ними по залу, возможно, он и сам прежде во время каникул пел серенады туристам и, наверное, неплохо смотрелся в плаще и с гитарой. Доминике жаль, что она его таким не видела и вообще уже больше не увидит, ей жаль даже Мануэля, жаль всего, чего уж не будет. И вдруг в голову ей приходит шальная мысль — задержать, продлить хотя бы на один день и только ради себя все то, что придавало этим последним дням неповторимое очарование и таинственную прелесть, чего никогда прежде в жизни не доводилось ощущать… Она не станет убеждать Асмана ехать на гастроли — не пойдет на поводу у этих старых квочек и этого беспардонного Блюинга: квочки не имеют права вмешиваться не в свои дела, а Блюинг пусть не воображает, будто она не поняла унизительности его предложения. Пусть все идет как идет, своим чередом — без просьб, уговоров и угроз, без капли рассудка — в этом вся прелесть. Когда еще кто-то будет способен из-за нее на безрассудства? Лукаш, конечно, ее любит и считает, что для нее этого вполне достаточно, Мануэль поначалу вызывал желание довести его до исступления, но быстро разонравился, Хуан ведет счет женщинам, как экскурсиям, и роман с ним был бы унизительным…

— Мисс Гибсон, — говорит Асман, обращаясь к Доминике, — согласилась отклониться от маршрута, чтобы показать нам постоялый двор в Пуэрто-Лапико — это на перевале восточного склона Толедских гор, — где Дон Кихот в конце первого своего странствия целую ночь бодрствовал во всеоружии перед посвящением в рыцари. Вы читали «Дон Кихота»?

— Да, — отвечает Доминика без особой уверенности, — хотела, правда, перечитать еще раз перед поездкой сюда, но не успела.

— Сервантеса мало перечитывать, его надо ч и т а т ь, и не стоит ехать в Испанию, если с ним как следует не познакомишься.

— Зачем вы меня смущаете и огорчаете?

— Я не имел такого намерения. Вы ведь, вероятно, еще не раз приедете в Испанию?

— Я, кажется, уже говорила вам: вы из Штатов, а я — из Польши.

— Какая разница?

— Огромная, и, пожалуйста, не делайте вид, что этого не понимаете. Одно дело — выезд за границу из Штатов, и совсем другое — из Польши. Лукаш надеется, что теперь это изменится, а я — нет, я не надеюсь.

— Почему?

— Не знаю, я не склонна питать каких-либо иллюзий.

— Доминика! — Асман сочувственно берет ее за руку. Они сидят рядом, и так просто взять ее руку и сжать в своей. Никто этого не видит, и на короткое мгновение можно представить, что они одни, только вдвоем, за этим столом со свечами в старинных канделябрах, во мраке августовского теплого вечера, пришедшего на смену знойному дню.

— Не надо было вообще затевать этот разговор, — встряхивает головой Доминика.

— Почему?

— Потому что я постоянно думаю… постоянно думаю над одним и тем же вопросом…

— Каким… вопросом?

— Ах, не спрашивайте меня. Лучше… скажите, если снова… если мне когда-нибудь снова удастся оттуда вырваться, я могу вам позвонить или… приехать?

— Ну конечно! Конечно! Я дам вам адрес! Сейчас дам вам адрес! — Асман едва не задыхается от внезапно испытанной радости, лихорадочно ищет в кармане визитную карточку и вкладывает ее во все еще лежащую в его руке ладонь девушки.

— Благодарю вас!

— Это я благодарю вас! Я!

«Как все просто могло бы решиться, — думает он, ощущая в сердце пронзительно-долгий укол, будто кто-то медленно насаживает его на тонкую иглу, — как в волшебной сказке, и в то же время до унизительного просто! Ей двадцать лет. А куда девать те тридцать семь, которые он прожил прежде?.. Но ведь то была другая жизнь, совсем другая, и ее можно и нужно отделить, запереть прочно и надежно на большой замок, ибо это было нечто очень ценное — его жизнь с Гейл…»

— Благодарю! Благодарю! — повторяет он.

Испанские официанты, все молодые, в расцвете броской красоты, вносят огромные блюда с жареным тунцом, в разноцветной феерии всевозможных гарниров и салатов. Студенты прекращают петь, а неповторимо в этот вечер сияющая и великодушная мисс Гибсон приглашает их тоже к столу и поднимает первый бокал:

— За то, чтобы мы приехали в Гранаду еще раз! Чтобы повторилось все, что мы здесь изведали! Мы сюда еще вернемся!