Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

Не помню, что меня побудило встать и пойти в сторону перевязочной. Там я достал из биксов резиновые перчатки, из металлического со стеклянными дверцами шкафчика — несколько рулонов двуглавых бинтов, снял с крючка вафельное полотенце, вернулся к покойнику и откинул простыню. Перед тем как начать, еще раз открыл медальон и осветил огнем счастливые лица, потом натянул перчатки, развернул бинты и принялся перевязывать мертвую голову так, чтобы зафиксировать сложенное вчетверо полотенце на месте отсутствующей части черепа. Накидывая пас за пасом, я шел до тех пор, пока разрушенная голова не казалась просто забинтованной. Я смотрел на это каменное лицо, еще недавно умевшее так свято улыбаться, и чувствовал теперь к нему почти братскую близость и теплоту. Я представил, как было б здорово, если бы этой ночью он вернулся к любимой, лег бы с нею в постель, пригладил бы ей волосы, сказал бы, как сильно дорожит ею и как хорошо, что они есть друг у друга.

Я немного еще постоял над телом, потом собрал остатки бинтов, выбросил их, перекурил в туалете и сразу почувствовал приятную и заслуженную усталость трудяги, проделавшего тяжелую и ненапрасную работу.

Проходя мимо каталки, я даже не взглянул на нее.

Забытый крепким сном, Семен сладостно тянул спертый воздух. Я шумно раскрыл окно и улегся в постель. Луна пела в небе свою колыбельную, ветер шелестел в открытом окне, вся природа казалась сейчас полной той печалью, от которой делается на душе светлее, просторнее и как-то надежнее. Я повернулся на бок, обнял подушку и тут же заснул. Мне снилась Оксана, снилось, что мы снова были вместе, снилось, что мы снова были.

Во сне меня ожидал ужин.

Розовое мясо горячо дышало и текло, зазывая к себе, как похотливая дама. Потом все зашаталось и исчезло в темноте. Когда я открыл глаза, то увидел трясшего меня Семена — моего напарника по практике.

— Чего? — прогудел я.

— Смерть привезли. Вставай.

Семен фанател от хирургии и имел привычку не придавать серьезным вещам серьезного значения. К смерти он относился с издевательской агрессией. «Коза, бля», — цедил он всякий раз, наблюдая очередной летальный исход. Еще Семен не терпел света, любил полумрак и мучительно жил в освещенном мире всеобщей электрификации.

— Вашу мать! — восклицал он, если кто вдруг без злого умысла зажигал резкий свет.

Сияющий трепет вольфрама страшил его, как туриста — пещерная ночь. Уступка делалась разве что флегматичному люминесценту да пасмурному дню.

Я влез в резиновые тапки и вышел в коридор. Свет нехотя покидал свое пристанище, сонно ложился на стены и едва превозмогал натиск жирных теней.

Перед входом в операционную стояла каталка, рядом с нею — молодой врач, похожий на очеловечившегося ворона, толстая медсестра и Семен. Никто не проявлял суеты. Я подошел и врезался в стоящий стеной запах человеческого дна, обычно аммиачно-приторный, а сейчас с выраженным уксусным оттенком.

На каталке подрагивало серо-зеленое тело человека, на костных выступах оно алело, как заря. Кожа его была сплошь изрыта расчесами, засушливыми островами розовели корки, впалый живот чернел, будто сковорода. Врач, бейджик которого пояснял, что перед нами хирург Курамагамедов Анвар Ибрагимович, насупив брови, глядел на доставленного.

— Ну, как тебе гоблин? — спросил меня Семен.

«Гоблинами» именовали здесь бомжей и опустившихся алкоголиков.

— Гоблэн не гоблэн, — ответил за меня врач-птица с сильным кавказским акцентом, — а эссенцию уксусную випиль нэ мэньше литра! Гдэ только взял?!

— На хера? — подивился Семен.

— Суэцид, — хирург значительно вскинул брови. — За кайф эссенцию нэ пьют. Как зачехлится — пазавити мэня, будзэм дзэлать лапаратамыю и дрэнаж. Трэнэрофка.

— А если нет? — спросил я. — Если не зачехлится?

— «Еслы» не будзэт! — отрезал док и ушел.

Медсестра, выругавшись в адрес бомжей-самоубийц, удалилась. Мы с Семеном остались вдвоем у каталки.

— Слушай, — сказал вдруг Семен. — А он реально на Чехова похож, еб!

Я посмотрел. Истерзанное улицей тело венчала умная правильная голова. Грязь кожи и клейкие пряди не могли отнять у лица разумной сути. Редкая, прозрачная бороденка укрепляла сходство с классиком. Подбородок с глубоко вмерзшей в него грязью бил мелкую дробь, глаза горели, как у ветхозаветного пророка, иссушенные синюшные губы болезненно шевелились, тело тряслось в агонии.

— Надо бы его ошпарить, — долетел до меня голос Семена. — Уж больно вонючий.

«Ошпарить» значило обработать тело бомжа специальной дезинфицирующей смесью, имевшей сложный запах дихлофоса, ванили и огуречного лосьона. Для потенциального покойника эта процедура была вовсе не обязательной; Семен просто резвился. Напарник дико потряс похожий на огнетушитель баллон и направил его жерло на доставленного. Баллон пискнул и чихнул душным облачком, после чего разразился плотным потоком едкой пыли. Не знаю, зачем ему понадобился весь этот цирк.

Семен закончил обработку, сплюнул и поморщился:

— Ну и вонище! Да и ваще — не понимаю самоубийц. Дебилы, блядь.

Внезапно, будто протестуя Семену, Чехов выгнулся всем телом в дугу, округлил до предела глаза, заклокотал и обмяк, уже не смыкая глаз.

— Коза, бля, — процедил Семен и закрыл покойнику глаза.

Я сходил за Курамагамедовым. Доктор сказал, что перекурит и подойдет. Спустя минут десять, констатировав смерть, док стремительно зашагал к операционной.

— За мной! — бросил он нам, словно зазывал в атаку.

Мы вцепились в каталку и покатили за ним.

Доктор открыл дверь и махнул нам небрежно. Семен повел плечом и повиновался. Я вошел следом. Чехов лежал на металлическом щите каталки, голый и суровый. Бродячая жизнь оставила на его теле бесчисленные метки, точно расписывалась на нем за каждый прожитый день.

— Давай, — начал с меня Курамагамедов. — Абработка операцонного поля аднапрацетным йоданатом.

Корнцанг с марлевым тампоном в железном клюве заходил в моих руках, как ткацкий челнок.

— Тэпэрь рэжь.

Я сделал короткий штрих вдоль белой линии, но кожа не поддалась.

— Сыльней рэжь, нэ бабу гладищь! — возмутился Курамагамедов, взметнув к потолку указательный палец.

Повторный усиленный штрих глубоко рассек кожу.

— Апонэвроз, рэжь апонэвроз! — порхал надо мной док, тыча в белесую жилу.

Ткань разошлась, в ране показался желтый листок брюшины. Надрезав ее, я отворил полость живота. Живот ухнул, и нас обдало брюшной затхлостью.

— Маладэц! — с облегчением разрешившейся женщины выдохнул доктор. — Типэрь ты, — обернулся он к Семену. — Дрэнируй.

Напарник натянул перчатки, подошел к трупу, на мгновение застыл над раной, как вратарь, принимающий пенальти, и со сноровкой конвейерного автомата продолжил операцию.