Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

— 10–12 недель, доктор.

— Хорошо, молодец.

Дальше — проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку — из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».

Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.

— Наркоз готов? — неожиданно вылупился из-под промежности док.

— Смотря что оплачено. Промедол или местный?

— Промедол.

— Готово, док!

— Тогда вводи.

Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.

— Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.

— А вам слабо, док?

— А я в перчатках стерильных.

— А-а-а…

Шлеп, шлеп. Спит.

— Ну, тогда поехали, — воодушевился доктор и, резво напевая «Зеленый светофор» Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все в строгом инквизиционном порядке: № 1, № 2, № 3, и так до десятого, пока маточный зев не достигнет оптимального диаметра. В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.

— А почему, почему, почему, — напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно, — светофор зеле-е-е-е-ный, — и водит рукой назад-вперед, в одном ритме с припевом.

— Эй, студент, хочешь попробовать?

Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: «Да».

— Надевай варежки. Уже надел? Подходи.

Перенимаю у доктора инструмент.

— Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?

— Да.

Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.

— Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.

Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.

— Скорее, — ерничает док, — сейчас потечет!

Подставляю кастрюлю вплотную к нижней смычке половых губ, так чтобы нисходящий конец металлического зеркала касался посудного дна. К кюреточному «хрысь» подмешивается кисельный «хлюп», и спустя мгновенье из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось…

Хрысь — хлюп — хрысь — хлюп — зеленые светофоры — боязливо-брезгливый прищур доктора — равнодушие кафеля — весна за окном — очередь за дверью. Хрысь — хлюп — хрысь — хлюп — стекает дистрактный материал в объятия моей кастрюльки.

Что ж, стекайте, младенцы, стекайте, осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора. Лейтесь, несостоявшиеся Моцарты и Бахи, Рафаэли и Ван Гоги, перекатывайтесь кровяными сгустками, нерожденные гении и злодеи, казановы и неудачники, террористы и честные налогоплательщики, красавицы и прыщавые мечтательницы, творцы и паразиты, стекайте с высоты Эвереста вялыми комочками — прямо в бездну эмалированного дна!

Вас отвергла материнская утроба?! Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее, назло всем рожденным, стекайте осанной, навстречу чарующим веснам, лейтесь прогорклым маслом, дурманящим соком, осыпайтесь ромашковым цветом, перекатывайтесь, имитируя жизнь — ведь жить так хорошо, так весело, так сладко!

— Студент, эта готова. Гони каталку, — вздыхает доктор.

Три-четыре — и освобожденное от новой жизни тело томно распласталось на каталке.

— Увози в третью, там просторно. Не забудь пузырь со льдом на лобок.

— Слушаюсь, док!

За дверью нервно ежится очередь.

— А скоро?

— А больно?

— А доктор хороший?

— А это быстро?

«Да, нет, да, да!» — удовлетворяю по очереди иступленное любопытство абортичек, с трудом вписывая каталку в сложный поворот. Возвращаюсь в операционную и вымываю кастрюльку под краном. Случайный сгусточек упрямо не смывается. Подношу слизистый комок к свету. Боже! Через мутную слизь просвечивают жилки скелетика. Потрясенный, спешу к доку.

— Доктор, смотрите: человек, человек!!!

— Ах, — тянет доктор, — убери, убери… Лучше накрывай на стол, хоть с половиной справиться бы к обеду.

Смываю человечка мощной струей воды, надеваю перчатки, накрываю на стол — все в строгом инквизиционном порядке. Гляжу в журнал, приглашаю дам, удовлетворяю нетерпение очереди.

За окном весна и цветет сирень.

В макушке Лейла достигала потолка. Могучий треугольник ее туловища застилал собою вход в кабинет. Как две стратегические боеголовки, выпирали из широкого торса груди, их тонус предполагал возможный запуск. Голос Лейлы позволял ей в минуты возмущения разряжаться яростью пароходного гудка. Каждое воскресенье она приносила свое окровавленное сердце и швыряла его мне под ноги.

— Вот, — говорила она. — Посмотри.

Мне следовало смотреть, а после говорить, что все не так уж плохо, что жизнь — это всего лишь сон, иногда, правда, кошмарный. Помимо прямых обязательств, наложенных на меня профессией массажиста, я исповедовал Лейлу, успокаивал и настраивал на бодрый лад. Чтобы размять громаду ее тела, я выкладывался, как галерный раб. Всегда трудоемкий массаж в случае с Лейлой превращался в род пытки. Простое поглаживание изматывало, точно строгание тупым рубанком, растирание роднило меня с дикарем, добывающим огонь трением. Трагедия Лейлы заключалась в чрезмерной горячности ее могучего тела, остудить которую никто пока не решился. Муж Лейлы, проявивший горячность в служении и к сорока годам примеривший мундир полковника милиции, был холоден в постели, так и не сумев погасить неуемного жара супруги. Но Лейла не сдавалась: подсовывала мужу эротические журналы, зажигала ароматические палочки, рядилась в алое кружевное белье, чем становилась похожа на гору с пылающими на ней маками. Периодами, устав от тщетных попыток расшевелить мужа, Лейла решалась завести любовника, даже давала перед сном клятву, что в течение недели найдет себе любовника. В минуты ночных грез воображение Лейлы подло выдавало Кларка Гейбла, который целовал Лейлу в губы и даже немного клонил ее назад, придерживая монументальное туловище сильной и легкой рукой. Таких клятв Лейла давала себе раз двадцать, но так и не дошла до реализации поставленной цели, так и не выполнила данных себе ночных обещаний. Мужчина, женский идеал которого хоть отдаленно напоминал бы Лейлу, если и существовал, то за пределами видимого ею горизонта. Несчастье своей жизни Лейла любила редкой, неистовой любовью. Она несла его в себе с тем трепетом, с каким вдруг забеременевшая, а прежде бесплодная женщина вынашивает младенца. Несчастье жило в ней, как опухоль, оно мучило ее болью и ласкало надеждой.