Леонид Жуков - Злая фортуна

— Что вы тут делаете? Кто позволил вам подходить к мужскому отделению? Немедленно идите в свою палату и не смейте гулять по отделению; неприлично подглядывать за мужчинами… Почему мужчины не заходят в ваш коридор? Не нарушайте порядок, не разносите инфекцию, а то выпишу домой за нарушение режима…

С тех пор старушка слегла и уж больше не вставала с койки. Недолго теплилась ее жизнь. Как всякий хрупкий феномен, однодневная мошка, светлячок, она быстро погасла, не в силах пережить такой угрозы… То ли у нее в зобу дыханье сперло от радостного известия, что представился случай выписаться, пусть за нарушение режима, — лишь бы на нее обратили внимание и догадались, наконец, о ее существовании; то ли старушка не смогла пережить оскорбления; то ли просто с перепугу оглохла и так и не смогла прийти в себя, — но только после этого она уж больше не появлялась в коридоре, даже громила почувствовал, что чего-то не хватает в атмосфере.

Ранним свежим утром, когда первыми просыпаются ласточки, крылом задевают карниз, а голуби ходят по нему, гремят лапами и клюют по железу, воркуют и мешают спать, — две краснощекие девки, приехавшие из деревни и не пожелавшие работать на ферме, забавляясь градусником, опущенным в стакан с ватой, совершенно не испытывая никакой усталости после ночного дежурства, потому что приучены к ночной кошачьей жизни, являющейся для них смыслом жизни, с интересом сообщили друг другу новость:

— Старушка преставилась!

— Никто бы не подумал!

Полдень. Пляж у соснового бора. В светлом зное дрожит золотой кружевной купол итальянской церкви, похожей на макет, сделанной из хрупкого белого камня, поставленной обособленно на возвышенности и окруженной этим бором.

Сюда приезжают много любопытных посмотреть на эту церковь, потому что их только две: одна затерялась в сосновом бору, другая — во Флоренции. Любопытные все художники да туристы с рыжими бородками, просиживающие за бутылкой сидра полдня. Их худосочные подруги в брюках, скрывающих безобразие и раскрывающих прелести, под стать им — бескровными пальцами берут вонючую сигарету, которую еще не научились курить, а только напускают дыму и закашливаются.

Кругом свет, простор, утоптанные дорожки разбегаются по всему бору, в вершинах его, на мачтах, уходящих ракурсом в самые небеса, орут грачи, и всюду на холмах, подпирающих могучие сосны, расположились отдыхающие с самоварчиками и термосами. Их не заставишь двигаться, они сидят в траве, кишащей мухами, которые жалят, как спартанские лучники. Развалившись на одеялках, они непрерывно жуют и время от времени отодвигаются от настигающей их тени. Тень от деревьев покрывает их сеткой, они сливаются с травами, и порой их трудно разглядеть, как питонов, втершихся в песок. Наткнувшись на лежащую свинью с ослепительно белым телом, которое она подставила под палящие лучи, удивляешься ее бесстыдству и лени. Рядом бегают тонконогие чада, ловят бабочек сачком и время от времени подбегают к матери, как олененок к самке, как будто эту мать могут украсть.

Внизу река, сверкающая темной сталью. Бор синий, легкий, горячий, с ослепительными облачками в небе. Кругом столько расплавленного света, воздуха, яркого блеска воды, что кишащий муравейник голых тел на берегу как-то не замечается, вписывается в общую радостную картину и становится неотъемлемой частью ее.

Рядом с пляжем, на круглой полянке, среди сосен и цветов играют в бадминтон. Играют больше дети да подростки, которые еще не испытывают волнения крови от наготы прекрасных полированных тел молодых соблазнительниц с блестящими сухими волосами, сжигаемыми солнцем. Они собрались в тесный круг и играют в мяч, не столько играют, сколько флиртуют, громко хохоча и испытывая радость от телесных движений. Кавалеры с волосатыми ногами и мохнатой грудью, в которой запутался золотой крестик, прощают им неловкость в обращении с мячом и готовы пожертвовать ради них жизнью.

Но вот в бадминтон играют взрослые. Игра у них что-то не клеится. Воланчик улетает далеко в сторону, и некому за ним бежать. Он не в меру весел, хохочет и наставительным тоном, не допускающим противления его капризам, подбадривающе подгоняет ее. Бахвалясь неутомимостью, он горд и чувствует себя героем. Она же соблюдает какие-то строгие правила, словно дала обет служить ему беспрекословно, и относится к ним как к долгу и терпеливо их исполняет. Она почернела от горя, превратилась в старушку, но черты ее благородны, исполнены самоотверженности и фанатизма.

Он отпустил рыженькую бородку, совсем еще молод, в спортивной фуражечке с синим прозрачным козырьком, — но без ноги! Он скачет на костыле, как хромая птица, ловко орудует им, и страшно смотреть на его затею: вот-вот он грохнется навзничь и переломает себе кости. Нога отрезана полностью, пустые плавки свисают, как поникший флаг. Не верится, что без ноги можно уверенно стоять на земле. А он не только стоит, но и скачет, прыгает, торопит ее, хочет показать, что за ним не угонишься, — и делает это так, словно смеется сквозь слезы.

Весь день дуло, по небу бежали тучи, хмурилось и накрапывало, ненадолго стихало, опять дуло и все никак ни во что не разрешалось.

Вдруг небо заволокло сплошь, внезапно потемнело, как при потопе. Смерч пыли закружился волшебником, вздымая бумагу с земли и унося ввысь. Деревья под окном зашептались, согнулись, как будто их преклонила невидимая рука. Посрывало железо с крыш, растворились окна, послышался звон разбитых стекол. Набежали больные в халатах и стали поспешно закрывать створки, испугавшись грозы.

По вершинам деревьев пробежал шум, кроны сделались молочными, как глаза слепца. Ветки мотало и яростно рвало. Они кланялись, махали головами и покорно сгибались под натиском чудовищной силы. Разразился ливень. По стеклу текли ручьи, обгоняя друг друга, небо стало сплошь серым.

Вдруг налетел стремительный ураган, раздался сухой треск, страшный грохот, как будто с неба упала колесница громовержца, — и на землю рухнуло сломанное дерево. Санитарки и врачи подбежали к окну. На земле лежал многоствольный клен, гордость больничного парка. На разодранной рогатке у корня зияло повисшее лыко, ослепляя белизной. Среди рябинок, дубков и лип, в окружении которых он красовался, появилась пустота, красноречиво говорящая о непоправимом несчастье.

Когда ветер утих, небо расчистилось, выглянуло солнце и стало опять тихо и приветливо от ослепительного света, игра которого отражалась в лужах и золотой сеткой двигалась на стволах повергнутого дерева. Кроны засверкали на солнце водяным бисером. Прилетели голуби. Они беспокойно кружили в недоумении и оплакивали дерево, распустив голубые крылья, как у серафимов. Клен неестественно лежал, как отрубленная голова, серебристые стволы его и многочисленные ветви легли поперек дороги вязанкой мокрого валежника. Ветерок шевелил симметричными гроздьями его листьев.