Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Прошу пана Вржосека отвечать со всей ясностью и по чести, — проговорил воевода.

— Я готов, — сказал Вржосек. — Но извольте оказать и мне подобающую честь. Не пристало шляхтичу герба Вржосек стоять, когда и писарь восседает.

Соколинский свел брови, мгновенье молчал и сделал знак рукой. Пахолик принес небольшую скамейку, и Вржосек сел.

— Итак, нам, пан Николаус Вржосек, стало известно о присвоении тобою книги, которая является достоянием сего града. На требование представить летопись ты никак не ответил. Что это значит, сударь?

— Книга, о которой говорит ваша светлость, мною вовсе не присвоена. Это воинский трофей. И я готов познакомить вас с обстоятельствами, при коих он мне достался.

— Говори.

И Николаус поведал историю обретения книги. Историю своего плена он уже рассказывал воеводе. Слушали его внимательно.

— И я не знаю, летопись ли это или какой-то иной труд, — закончил он.

Соколинский обернулся к дьяку.

— Пан Калентеенков, что тебе об этом известно?

Дьяк откашлялся.

— Известно мне, что это летопись, над которой трудились много лет смоленские книжники и изографы. И труд сей начался еще в те времена, когда град был во владении Великой Литвы, а кем начат и по чьему повелению, то не известно совсем за давностью. Но был он начат в скриптории монастыря на Смядыни Бориса и Глеба. Там обретались искусные книжники, изографы.

— Не велением ли князя Витольда? — спросил ксёндз с вытянутым сумрачным лицом и длинным тонким носом.

— То мне не ведомо, — отвечал Калентеенков, еще дальше выдвигая свою челюсть и дотрагиваясь до обширного лба. — Но я знаю, что последним владельцем после взятия его величеством королем Речи Посполитой Сигизмундом Третьим Вазой града стал иконник Петр. Его и надобно расспрашивать.

— За ним посланы люди, и сейчас мы его услышим, — ответил беловолосый Суздальский…

Но вместо Петра все услышали… услышали — да, вот, приближающийся стон в воздухе, в синем, солнечном, цветущем воздухе весны… И все умолкли и возвели очи, замерев. Ядро упало где-то в овраге по соседству. И тут же загудело другое, а там и еще сразу несколько и с разных сторон. Послышались взрывы, крики.

Самуил Соколинский в сердцах хлестнул перчатками по столу.

— Нет, они не отступятся! — воскликнул он.

И подтверждением тому был удар совсем поблизости, да такой крепкий, что на стенах задребезжали сабли и мечи. А следующий удар пришелся по коновязи, и тут же лица у всех перекосились от душераздирающего конского ржания — как будто великую бабу резали, вспарывали ей живот. Вахмистр вскочил и подбежал к окну, когда-то застекленному, а сейчас затянутому бычьим пузырем.

— Лошади! Черт возьми! Дева Мария! Иисусе!

В город все летели ядра московитов. Вахмистр поспешил вон. За ним хотели выйти и дьяк, ксёндз с белым лицом, но воевода приказал им остаться.

— Сейчас мы решим это дело, паны.

А пушечная пальба усиливалась. Да она уже была попросту невиданной. Неужели московиты получили порох и ядра? Особенно сильно били слева, со стороны Спасской горы… трудно было точно определить. Воевода старался сохранять спокойствие. Впрочем, к обстрелам-то он уже привык. Просто его все еще раздражала давешняя неудача да вот еще странное упорство этого шляхтича… похожего на еретика… да, коего ему доводилось видеть во время посольства в Рим, где того монаха и смутьяна, поддержавшего, кстати, другого вольнодумца, поляка Коперника, в тот год и сожгли на Campo dei Fiori… [257] Площадь Цветов ( итал .). Воевода метнул взгляд на Николауса. Нет, сейчас он не мог вспомнить имя того еретика.

Воевода сцепил пальцы, сжал губы. Как далек этот Smolenscium от Рима.

Воевода был полон решимости довести это дело о книге до конца даже в такой обстановке. Его командиры сами знали, что делать. Донесений он мог ожидать здесь. Хотя это и было опасно. Пушкари по наводке языков и переметнувшихся метили в центр замка, как раз сюда, и обычно воеводы здесь не пережидали обстрелы. Впрочем, до сих пор дом стоял, пусть и с высыпавшимися стеклами.

Николаус не выдержал:

— Не прикажете ли, ваша милость, следовать к месту службы?

— Нет, — резко ответил воевода.

Пришел пахолик и доложил, что двух лошадей зашибло ядром.

— Мой гнедой? — спросил Николаус.

— Нет.

Весенний воздух гудел гигантским шмелем или печной трубой. И следом раздавались взрывы. Напряжение нарастало — и вдруг разрешилось чудовищным взрывом. Земля, пол под ногами у всех качнулись. Дьяк вскочил и перекрестился. То же сделал и писарь. Присутствующие глядели друг на друга.

— Московитам нельзя верить, — наконец заговорил охрипшим голосом Соколинский. — Пока мы вели переговоры… они вели свое дело… кротовье, похоже… И Шеин, конечно, вполне здоров…

Послышался топот. В дом вбежал запыленный жолнер.

— Стена рухнула! — крикнул он, отчаянно жестикулируя.

Воевода встал.

— Где?

У жолнера в груди недоставало воздуха, и несколько мгновений он просто жестикулировал и ничего не говорил. Наконец перевел дух и назвал участок между башнями Elenevskaya и Molohovskaya.

— Туда! — выдохнул воевода Самуил Соколинский.

Николаус бросился на улицу. Возле коновязи валялась развороченная лошадь, другая билась в конвульсиях и уже тихо надсадно хрипела и ржала. Гнедой, забрызганный кровью и ошметками мяса, навоза, рвался с привязи, дико тараща глаза. Николаус пытался его успокоить. Отвязав, повел прочь. Гнедой чуть не вырвался, встал на дыбы. Николаус повел его дальше, пока даже не пытаясь сесть верхом. Наконец улучил момент и вскочил, огрел плетью и поскакал к башням, где уже скрежетал и орал бой.

Ор, и скрежет, и выстрелы становились все громче. Вржосек летел прямо туда. Позади тоже слышен был топот. К пролому спешили паны, пахолики. И, еще не доезжая, Николаус увидел зияющий дымящийся пролом в стене. Невероятно, но московиты проломили эту твердыню. И теперь ринулись в пролом, сверкая саблями, зубами, белками глаз, выстреливая из ружей и пистолей, с дикими криками. Их было много! Целая толпа вооруженных московитов. Навстречу им бежали жолнеры с саблями, пиками, чеканами, ружьями. Синие жупаны жолнеров теснились волной, а с той стороны шла волна красных стрелецких кафтанов, и обе волны схлестывались. Прочь летели головы. Просто отлетали, как кочны капустные, и застревали с разинутыми ртами и вылупленными глазами в дымящихся кирпичах. Кто-то хватал кирпичи и швырял в неприятеля. Свистели стрелы и пули. Бежали окровавленные лошади, волоча трупы в стременах, ломая гусарские крылья с треском и хрустом. Над руинами стоял немыслимый ор и зубовный скрежет, нет, лязганье сабель, панцирей, шлемов, копий. Древки переламывались. Николаус выстрелил, и стрелец с бердышом схватился за живот одной рукой, но бердыш не выпускал, пытался еще рубить, да тут жолнер добил его саблей: сунул раз и другой. Но и сам получил такой удар ружейного тяжелого приклада, что мгновенно замертво рухнул со свороченной головой, облив свежей кровью камни. Николаус спрыгнул с гнедого и, сжимая саблю, устремился в гущу рычащих кафтанов, жупанов, панцирей, кольчуг, кровавых бород, перекошенных лиц, выпученных глаз, оскаленных зубов, красных кулаков. «Шах, шах!» — сверкали сабли, вонзаясь в плечи, рассекая вороты, шеи. Гусар, не замечая отрубленного уха, рубил саблей. Кровь хлестала по его щеке, шее. Над головой Николауса пронеслось копье. Он лез по кирпичам выше в пролом, уже заваленный трупами, наступая на теплые и мягкие тела, хватаясь одной рукой за липкие окровавленные кирпичи. Пролом дымился кровью, словно в живой стене выдрали кусок мяса. Навстречу ему вылез немец, в панцире, каске, с пистолем. Он тут же прицелился, дико сведя глаза на переносице и прищуря один глаз, и выстрелил, но Николаус ничего не почувствовал, совсем ничего, и тут же попытался разрубить немца, да тот отпрянул, по-лошадиному заржав, выказав желтые большие зубы. И сабля высекла искры из кирпичей, застряла в щели и преломилась. Николаус зарычал в ярости, схватился за верный чекан и кинулся на немца, раскроил его каску с черепом, получив тугой шлепок мозга прямо в лицо. Отплевываясь, он лез дальше, пока не подвернулся бок старого стрельца с жидкой бороденкой, и шляхтич вогнал чекан ему меж ребер, и стрелец взмахнул другой рукой, пытаясь ударить саблей, но Николаус держал его на чекане, не выпускал, увертываясь, и наконец выхватил кинжал, резко выбросил руку и вонзил длинное лезвие в шею — да пропорол ее насквозь. Стрелец упал, а сверху на него рухнул обезглавленный пахолик. Голова его упала Николаусу под ноги. Он ее почувствовал чуть позже уже под своей ногой, отталкиваясь, попал пяткой в разинутый рот, хрустнул зубами. И получил сокрушительный удар кулака в боевой рукавице. Не удержался и сам полетел в кирпичи, но кинжал с длинным лезвием не выпустил, а тот кулачный боец с пушистой бородой кинулся всем своим могучим тугим телом на поверженного шляхтича, дабы задавить его в кирпичах, забить головой о камни, и напоролся на кинжал, лезвие вошло снизу под кольчугу, стрелец все-таки еще ударил головой Николауса, налег сверху, а шляхтич все удерживал кинжал, вгонял его глубже. И стрелец умирал, не издавая ни звука, ища горло шляхтича мощными растопыренными пальцами, искал… искал… Николаус сник тоже, но был жив. И так и лежал, переводя дух под тяжким трупом, приходя в себя… приходя в себя… И вдруг услышал, как журчит кровь в кирпичах. Это он на всю жизнь запомнит: звучанье живых ручьев на руинах.